Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

Его пронизывает, заставив вздрогнуть, мысль о том, что и на работе у него то же самое. Вот отчего тревога в сердце — от неуверенности. Его предшественник еще может вернуться. «Лишь бы сережки тополей пали на землю! Лишь бы на землю…» — шепчет Худжаханов. Руки бессознательно гладят чехол на подлокотниках кресла. Чехол этот сшила его первая жена. Да и кресло это они ходили покупать вместе. Впрочем, здесь все напоминает о ней. И дом этот был отстроен в то время, когда они дружно жили. И веранду он пристроил и застеклил тогда. И этот ныне цветущий сад был посажен при ней…

Шум автомобиля, остановившегося у ворот, прервал его мысли.

Худжаханов быстро поднялся и, попрощавшись со старшей дочерью, прибиравшейся в комнате, вышел на улицу. Шофер распахнул перед ним дверцу и, не дожидаясь, пока ему сделают замечание за опоздание, затараторил:

— Я несколько раз напоминал, что вы в одиннадцать должны быть на работе, а жена ваша все не выходила из магазина. Потом попросила отвезти в ювелирный, потом — на работу…

Худжаханов промолчал. Сев на заднее сиденье, захлопнул дверцу.

…Совещание, намеченное на одиннадцать, началось на час позже. Во время совещания, несмотря на то что он предупредил секретаря не впускать к нему никого и не подключать телефон, она заглянула в дверь, знаками объяснив, что ему обязательно надо снять трубку.

Послышался звонкий голос жены:

— Милый, раздобудьте где-нибудь четыреста рублей. В ювелирном я видела колечко с бриллиантовым глазком, точь-в-точь как у моей подруги Шахзадахон! Вы меня слышите?.. Ну что вы молчите, как в рот воды набрали? Ведь вы же обещали!

— Идет собрание исполкома, — с расстановкой проговорил Худжаханов, стараясь скрыть раздражение. — Вам все понятно?

— Исполком, исполком… Не забудьте про деньги!

Худжаханов положил трубку. Он был бледен и растерян. Хотелось, чтобы собравшиеся не поняли, чем он расстроен. Однако взгляды присутствующих были устремлены на него, и по насмешливым улыбкам он понял, что большинство знает, почему у него испортилось настроение.

Совещание закончилось до обеденного перерыва. Сотрудники и председатели махаллинских Советов разошлись. И по обыкновению секретарь принесла чайник свежезаваренного чая. Взяв со стола пиалушки, помыла их и принесла обратно.

— Нет ли у вас валидола? — спросил он у нее. — Сердце что-то покалывает.

— Сейчас раздобуду. У Зейтуны, кажется, был.

Она выбежала из кабинета, вскоре вернулась с таблеткой.

— Пожалуйста, в течение часа пусть никто ко мне не заходит.

— Хорошо. Как раз скоро обеденный перерыв. Никто и не зайдет.

— Ульмасбаев все еще болен? Или ему лучше? — справился Худжаханов. — Что говорит Зейтуна?

— Арслану Мирюсуфовичу, кажется, опять стало хуже.

— Хм! — усмехнулся Аббасхан Худжаханов. — А по-моему, он совершенно здоров. Хитрит только.

Сунув под язык таблетку, он опустился в кресло и подпер щеки руками. Секретарь, ступая на цыпочки, удалилась.

Опять перед глазами предстала Рихсиниса, первая жена. Душа у нее была чиста, как воздух широкого, раздольного поля, она никогда не опускалась до мелочных разговоров и не терпела сплетен. Не умея красиво и много говорить, она в минуты гнева молчала, замыкалась в себе. А у нее немало было поводов расстраиваться, гневаться на мужа…

Нарядами Рихсиниса не интересовалась. Наденет, бывало, простенькое платьице, засучит рукава и весь день вертится, как белка в колесе, — стирает, прибирает, готовит. Работящая была женщина, никогда не знала покоя. Она была покорна мужу, была к нему внимательна и охотно ухаживала за ним. Ни разу не отпустила она своего Аббасхана на работу в несвежей сорочке. Потому ли, что, потеряв в войну отца, она не видела отцовской ласки, а может, следовала строгим наставлениям матери, — перед мужем она благоговела.

Дети у них росли здоровыми. Аббасхан вскоре окончил институт и стал быстро продвигаться по служебной лестнице. Рихсиниса, справедливо считая, что в благоденствии их семьи и ее немалая доля, чувствовала себя чрезвычайно счастливой. И не будь у нее разладов с родичами Аббасхана, была бы на верху блаженства. Но спесивые тетушки мужа, посмеиваясь над простодушной кишлачной женщиной, бывало, говаривали: «Кто твой отец? Тыквенная башка! А кто твоя мать? Брови как лапша!»

Рихсиниса старалась не обращать на них внимания. Однажды, когда ее упрекнули в дехканском происхождении, она горделиво выпрямилась и сказала: «Коль разрешили бы в городе держать коров, завела бы двух буренок, и было бы в доме вдоволь молока и сливок. А вы что умеете, кроме как наряжаться да лясы точить?»