Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

И когда я бываю в тех местах, где родился, рос, куда ни повернусь, всюду слышу это имя.

Можно только дивиться!

Недавно на банкете я повстречал своего старого знакомого. Узнав, что он, хотя давно уже ему перевалило за шестьдесят, до сих пор не может оформить документов на пенсию, я упрекнул его в лени. Мой знакомый грустно покачал головой. «Был бы сейчас на месте Ульмасбаев, зашел бы я к нему и оформил все без всяких проволочек. А к нынешнему председателю ведь труднее попасть, чем к министру. Весь день можешь просидеть в приемной, а он еще и не примет», — сказал он. Потом усмехнулся и рассказал о происшествии, приключившемся недавно в приемной райисполкома. Председатель, как сказала девушка-секретарь, был очень занят и часа два никого не принимал. Собралось полно людей, желающих попасть к нему. Один старик, думая скоротать время, изливал перед сидящими душу:

— В нынешние времена хаузы в нашем городе нужны не для того, чтобы в них собирать питьевую воду. Нам и водопроводов хватает. Но хаузы, согласитесь, смягчали климат нашего города, благотворно влияли на рост деревьев, а мы, люди, находили возле них прохладу. А тут какой-то чинуша, занимающий высокий пост, порешил, что, дескать, коль имеем водопровод, ни к чему нам хаузы, распорядился их закопать. Осталось плодовые сады порушить… Вы строите, много строите — это хорошо! Эх, неразумные, строите-то вы, нередко разрушая то, что уже есть. Строили бы вы на свободных местах — вот тогда я восхищался бы вами!..

Пока старик разглагольствовал, в приемной появился молодой человек в шляпе, с холеным лицом, одетый с иголочки. В руках он держал желтый кожаный портфель. Даже не взглянув на сидящих, он приблизился к девушке-секретарю и, кивнув на дверь, спросил:

— У себя?

— Да, — ответила та.

Высокомерно прошагав по ковровой дорожке, он отворил обитую дерматином дверь и исчез в кабинете. Люди переглянулись. Старик умолк на полуслове. Именно он должен был сейчас зайти по очереди. Потом, отставив палку, на которую опирался подбородком, он спросил у секретаря:

— Доченька, кто этот почтенный?

— Доцент, — услышал он в ответ.

— Жаль, жаль! — проговорил с сожалением старик. — Он получил знания, но остался невоспитанным. Одно дело — образованность, другое — благонравие. Когда в человеке сочетаются и то, и другое, тогда он по-настоящему просвещенный. Что вы на это скажете?.. Был бы сейчас Ульмасбаев, он бы меня принял, старика…

Словом, куда бы ни шел я, меня всюду незримо сопровождал герой моего романа. Казалось, нет места, куда бы не ступала его нога.

Один многодетный ахун [34] Ахуны — прозвище уйгуров-кочевников. , кочующий из города в город вместе со своим семейством, обычно ютился у тех, кто, сжалившись, пускал его на время в свой дом. Получив же квартиру, он останавливал прохожих на улице и, вне себя от радости, кричал: «Вот Арслан-ака дал мне родину! Теперь я отсюда ни на шаг!..»

Люди, видевшие Ульмасбаева накануне его ухода с работы, говорят, что в последнее время он стал несколько нервным. А также говорят, что в этом не последнюю роль сыграл кое-кто из окружавших его личностей, которые науськивали на него других — «заинтересованных», «недовольных», — сами стараясь оставаться в тени. Кто-то слышал, как он в сердцах говорил кому-то по телефону: «Я думал, что вы просто равнодушны ко всему. Оказывается, вы далеко не такой, когда дело касается ваших личных интересов! Вы же знаете, что я не выношу лицемеров!..»

Иду я сейчас по той части города, где совсем недавно лепились одна к другой глиняные мазанки, и взор мой любуется многоэтажными домами, молодыми, недавно разбитыми скверами, красивыми фонтанами на площадях. В гуще цветника я увидел сунбул. Этот цветок растет в равнинных местах, открытых солнцу. Распускается он ранней весной и буйно идет в рост. Живет он семь-восемь лет и цветет всего один раз — в последний год своей жизни.

Почему-то этот цветок мне напомнил Арслана.

Весна. Взбухли почки на ветвях алычи, зацвели урючины, трава в газонах светло-зеленая, как бархат. Небо ярко-голубое, ни облачка на нем. Во всем приметно пробуждение природы. Разве усидишь в такую пору дома? Но Аббасхан Худжаханов сегодня еще не выходил во двор. Сидит неподвижно, потонув в мягком кресле, обшитом красным плюшем, погружен в невеселые раздумья. Застекленная просторная веранда полна солнечного света. А на душе — мрак. Пора бы на службу, но жена с утра уехала на машине в магазин и все еще не вернулась. Какая-то непонятная тревога болью отдавалась в сердце. Стараясь отвлечься, Худжаханов устремляет тяжелый взгляд на молодую зелень деревьев, едва развернувших свои клейкие листочки, на шумливых ребятишек, резвящихся во дворе, на парящих высоко в поднебесье птиц. «Вот и весна пришла. Потом — лето… Старики сказывают, будто сережки тополей, коим суждено осыпаться, говорят между собой: «Если на твердую землю падем, ребрышки себе сломаем, — хорошо бы упасть на мягкий, пушистый снежок». Но тогда не родить плодов деревьям, которые уже зацвели… Нет, пусть сережки тополей падут на землю», — думает Худжаханов.