Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

— Вот и расскажите им про их единственную ненаглядную доченьку, которая хотела отравиться.

— Глупый… Она случайно выпила… таблетки. За конфеты приняла и съела. Понятно?

— Вы все время защищаете ее, выгораживаете!

— Ничего я ее не выгораживаю. А ты наслушался сплетен. Не вздумай этакое городить при своих родителях. Грех на душу не бери…

Кудратджан вышел из комнаты, сильно хлопнув дверью. Старуха вздрогнула, подумала, что и телефон звякнул с испугу. Все же взяла трубку, обрадовалась, узнав голос Раано, который показался ей таким же родным, как голос внучки.

— Бабушка, это вы?

— Я, милая, я, говори скорее, как…

— Все в порядке! — перебила ее Раано радостно. — Теперь можете не волноваться!

— Слава аллаху… Слава аллаху… А не то что бы я стала делать, старуха неразумная, — Ташбиби-буви всхлипнула.

— Бабушка, об этом никому ни слова, ладно? Хафиза просила. И отца с матерью не стоит беспокоить…

— Уже позвонили им. Кудратджан позвонил. Завтра приедет ее мать.

Раано помолчала минутку. Но слышно было ее дыхание, и старуха ждала.

— А Кудратджан дома? — спросила Раано.

— Дома. Ушел в другую комнату, на меня рассердился…

— Пусть запишет адрес, где находится Хафиза.

— Сейчас, милая, я его позову…

Положив трубку, Ташбиби-буви вышла на айван и окликнула Кудратджана. Внук вырвал из блокнота лист бумаги, сел в кресло, заложив ногу за ногу, и стал записывать, прижав трубку к уху плечом, как это иногда делал его отец.

Старушка всю ночь не сомкнула глаз. Не ложилась даже. Набросив на плечи шаль, присела на ступеньках, прислонясь к столбу, подпиравшему айван. Тихо было. Только время от времени доносился издалека скрежет трамвайных колес. По небу плыла круглая луна, серебрила крыши домов, сонные деревья, наполняла двор призрачным матовым светом. В углу, в гранатовых кустах, тихо попискивала какая-то пичуга. Не соловей ли гнездо вьет? Нынче в городе соловьев становится больше, чем в кишлаке. Здесь воздух для них лучше. Полно машин, заводов всяких — а воздух все же чище, чем в кишлаке. Там как сыпанут с самолета вонючего порошка, так птицы и улетают. Говорят, в самом центре города у кого-то на крыше аист гнездо свил. Сама не видала, но слышала. Добрая примета, коль эта птица удостоит вниманием чей-то дом…

Потом стала думать о внуке. Он давно вызывал в ней беспокойство. Какой-то бесчувственный растет. Просила его поехать в больницу, проведать сестру — даже позвонить не захотел, чтобы узнать, как ее здоровье. Правда, молод еще, совсем почти ребенок. Может, со временем ума в нем прибавится, кто знает…

Несколько раз подходил к хозяйке, расхаживая по двору, глазастый рыжий кот. Потершись о ее подол, помурлыкав, направлялся на летнюю кухню, неслышно ступая по песчаной дорожке. Через некоторое время, застав хозяйку на том же самом месте, уселся напротив, удивленно смотря на нее светящимися глазами. Странным, наверно, показалось коту, что хозяйка ночью не спит, а сидит здесь, дожидаясь утра, чего никогда прежде не делала. Потом дверь в доме тихонько скрипнула и отворилась: то ли кот толкнул лапой, то ли сквозняк гуляет. А сердце Ташбиби так и забилось, так и забилось. Вспомнилась ей некстати Аязимхон-пери из квартала Аллонда, что лечила людей страшными заклинаниями, сзывая к себе по ночам бесов. Она дважды заходила проведать Ташбиби-буви, сопровождаемая своей жуткой невидимой свитой… А в свою, помнится, девическую пору она, Ташбиби, сама захаживала к Аязимхон-пери, чтобы та своими заклинаниями вылечила ее от удушья. От страху Ташбиби дохнуть не смела, когда духи, невидимые человеческому глазу, со скрипом открывали двери и усаживались рядком, один подло другого, на жерди, протянутой для них в большущей нише — тахмон. Аязимхон-пери устремляла на них безумный взгляд, вращая белками глаз, воздевала к потолку руки и начинала произносить заклинания — одной ей понятные слова, сначала тихо, потом все громче, громче… пока, обессиленная, не валилась на пол.

Даже теперь старушке сделалось жутко, когда вспомнила об этом. Она семикратно прочитала шепотом молитву «Лов ховла» и провела ладонями по лицу. Только после этого немножко успокоилась…

Уже перед самым утром Ташбиби-буви сморил сон. У ног ее калачиком свернулся верный рыжий кот, уставший от ночного бдения. Ему было мягко и тепло на шали, сползшей с плеч хозяйки. Старуха зябко поеживалась во сне. Но взошло солнце, и его первые лучи упали на айван, разливая тепло и золотистый свет.