Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

— Словом, вы предлагаете севооборот, при котором надо высевать люцерну, да? — уточнил Умид.

— Да! — ответил Кошчи-бобо. — Только люцерну! Посейте люцерну, а через два-три года хлопок, и тогда мы посмотрим, будет вилт-милт или нет.

Старики, поддакивая, согласно закивали.

— Чтобы спасти от болезни другие участки, сжигают зараженный хлопчатник. Оставляют широкие вспаханные прогалины между картами — думают, болезнь через них не перескочит. Смешные! Играют, будто дети. А ветер? А подпочвенные воды? Попробуй-ка им накажи, чтобы не переносили вилта… Сказал я как-то нашему председателю и йигиту-агроному, что это они распространяют вилт. Видите ли, это им не понравилось. Председатель ехидно этак говорит мне: «Кошчи-бобо, вам не стоило бы нервничать попусту, жили бы спокойно в свое удовольствие да на свою пенсию. А об этом есть кому заботиться. Наш агроном хоть и молод, институт закончил. Ему и ответ держать». — «А мне как же? Мне разве не держать ответа? — спрашиваю его. — Я, если хотите, не перед каким-то там начальством отвечаю, а перед собственной совестью. Если начальство и можно порой обвести вокруг пальца, то совесть не проведешь!» А председатель знай твердит свое: «Агроном — ученый человек, знает, что делает». — «Что он ученый — это верно, — говорю ему. — Однако он готовит плов, заглядывая в книгу, а мы можем и без книги приготовить плов. И вы попробуйте его еду и нашу — чья вкусней…»

Саримсак-ходжи был человек неразговорчивый. Слушал только, что говорили другие, и в знак согласия степенно качал головой. Умид объяснил это себе тем, что Саримсак-ходжи был моложе остальных — еще борода не совсем поседела, вот он и давал возможность выговориться аксакалам. Он сидел опустив глаза и только время от времени украдкой смущенно поглядывал на гостя.

Получив пиалу с чаем, Кошчи-бобо обратился к нему, подтолкнув его легонько локтем:

— Скажите-ка, что вы думаете про это…

— Что думаю… Когда мы говорим про это, всегда получается шиворот-навыворот. Вместо пользы — один вред, — проговорил Саримсак-ходжи и глубоко вздохнул. — Есть за нами грех один: мы позволяем себе увлекаться перепелками… А прежних клеверных полей, где водились эти пернатые, давным-давно в помине нет. И когда я говорю об этом нашему начальству, меня упрекают, будто я ратую за клевер, чтобы побольше перепелок в наши края прилетало… Что верно, то верно, были, конечно, времена, когда мы ходили с матраба, большим таким сачком, и вылавливали перепелок. О-о, какие это были перепелки! Если б вы видели! Крупные, сильные, с железными клювами! Никогда с поединка не уходили мои «бойцы» позорно общипанными! — Глаза Саримсака-ходжи блеснули, наверно, он представил себе схватку перепелов. — Теперь нет у нас перепелок, — продолжал Саримсак-ходжи, обратив горестный взгляд на Умида. — Не помним, когда это было — выйдя спозаранку на клевера, слушали, как они перекликаются: будто шарик перекатывается в горле. А молодежь наша, поди, и не знает, как эта птица поет… Перепелка не всюду водится. Она понимает, где хорошо, где плохо. А человек — нет, не понимает… Скажите, какой от нас вред колхозу, если мы держим у себя четырех певчих птиц в разных клетках и одного-единственного перепела, который пережил столько поединков и живым остался. Он разве не заслужил почета, этот старый перепел? Я же этим не приношу вреда государству, чтобы на каждом собрании поминать мое имя, высмеивать старого человека… Мне стаи перепелок не надо, а четырех я для себя где угодно выловлю. Однако этим укорять меня и не засевать поля клевером — неразумно!.. Совсем не трудно понять пользу от клевера — и климат лучше станет, и кормов для скотины прибавится, и перепелок будет полным-полно, и… как ее, эту болезнь… вилт-милт пропадет. Словом, Кошчи прав. Я присоединяюсь к его словам.

Саримсак-ходжи был уверен, что и его мнение важно для молодого ученого из столицы. Неспроста гость так внимательно слушал и что-то записывал в блокнот. Кончив говорить, он многозначительно посмотрел на Умида, по лицу стараясь заприметить, какое впечатление произвели его слова и будут ли они доведены до сведения высокого начальства.

Разговор продолжался еще долго. Умид пришелся по душе аксакалам. И был рад этому. Это не так-то просто — поправиться сельским старикам, которые, как и все люди их возраста, не питают особого доверия к нынешней молодежи, считают ее несерьезной. Они сразу же отметили про себя почтение, с каким Умид обращался к ним. Внимательно слушал их, ни разу не перебивая, только кивком головы давал понять, что слова стариков ему интересны. И совсем неспроста Кошчи-бобо, как бы между прочим, заметил: «Слово обрати к разумеющему, а сердце свое — к сердечному». И, оглядев приятелей, дружелюбно похлопал Умида по спине.