Давид Бергельсон - На Днепре

Когда Зейдл уходит, она уединяется в одну из отдаленных комнат. Там нет никого. Она раздевается и глядит на свой вздымающийся живот. Ей кажется, что в одном месте он припух… А может быть, ей это только кажется? Все равно! Самая беременность в таком возрасте, когда женщины обычно не тяжелеют, уже есть род опухоли. Должно быть, это и есть кара небес.

Правда, она не знает в точности, были ли ее запретные желания настоящим прегрешением, о каком говорил Зейдл, или это, может быть, вовсе не «то»… Может быть, это пустяки и такой грех богом даже и не засчитывается. Но спросить у Зейдла она страшится: а вдруг это вовсе не пустяки? Из частых бесед с Зейдлом она твердо усвоила одно: покаяние смягчает вину грешника.

— «Нет такого греха, который не уменьшился бы через покаяние». — Так однажды разъяснил ей Зейдл, тяжко вздохнув, то ли из-за того, что она досаждает ему своими бабьими расспросами, то ли из жалости к кающемуся грешнику.

Покаяние очищает от всего, ибо сказано: «Покаяние, молитва, милостыня бедным отвращают грозную кару небес».

Уединившись в дальних комнатах, она часами погружена в молитву, даже в будни, и ощущает в себе после этого прилив большого благочестия. Она уповает, что господь избавит ее от великой кары: плод, который зреет в ее чреве, погибнет недоношенным или родится мертвым, как это было при первых родах. Ни на одно мгновение она не хочет верить, что ребенок будет жить и вечно находиться перед ее глазами, как живой укор и напоминание.

Когда ее муж свободен от торговых дел и глубокомысленного разбора философски благочестивых вопросов, она пытается его подготовить:

— Ты уже стар. Я тоже не молода. Какого ребенка можно ждать от таких родителей… Кто его взрастит? Кем он станет? Беспризорное дитя… Сирый и убогий…

Отцовская борода, темная с проседью, задумывается над этим:

— Конечно… Несчастный ребенок… Как корабль без руля, будет плыть в неизвестность. Чужим людям придется его воспитать…

Старчески красноватое лицо его неожиданно проясняется:

— Все же дела идут успешно. Годика три назад было хуже. Теперь стало лучше. Будет чем ребенка обеспечить..

Мать размышляет вслух:

— Забеременеть в такие преклонные годы… Не ровен час: родится недоносок или урод… все может быть. И мертвый может родиться…

Отец не хочет больше слушать. Он хмурится.

— Довольно! Вздор несешь. Болтаешь попусту!

Но ребенок в материнской утробе не понимал, чего от него требуют, и он не захотел ни появиться преждевременно, ни родиться мертвым. Как живое олицетворение греха, как знамение того, что всевышний не пожелал отпустить ей грехи, восприняла мать рождение ребенка, крепкого вопреки всем молитвам, на редкость здорового.

Ребенок показал миру свою курчавую головку, зажмуренные темные глазенки, толстые вытянутые губки и сразу издал крик ликующего, жизнерадостного греха. В голосе его прозвучала безграничная наглость:

— Я, Пенек, здесь!

В комнате роженицы находились городская повитуха, две служанки и русский врач. Мать смотрела усталыми глазами. Она не могла понять, почему все хлопочут вокруг нее с той же заботливостью, как и при родах прежних, вожделенных детей. С ожесточением слушала она, как врач восторгался ребенком, осматривая и взвешивая его:

— Молодцы! На старости лет, да такого крепыша! Богатырскую силу надо иметь! Прекрасный, здоровый мальчугашка! Молодцы старики!

Теперь Пенеку уже семь лет, но мать все еще не может простить врачу тех слов. Больше она его не приглашает. А когда упоминают его имя, она точно отплевывается и говорит:

— Ему бы все мои несчастья!

Пенеку пошел восьмой год.

Лето. Мать Пенека, как обычно, уехала лечиться за границу. «Детей» — Фолика и Блюму — отправили на лиман.

Уже не раз Пенека уличали в разных прегрешениях:

он не совершает утреннего омовения,

нарушает святость субботнего отдыха — рвет вишни с деревьев,

не читает перед сном ночной молитвы,

вызывающе держит себя с пожилыми, почтенными евреями,

ночует в конюшне с кучером Янклом.

Не раз мать распекала Пенека за эти проступки. Распекала громогласно. Делала это намеренно при чужих, чтобы избегнуть кары божьей, чтобы никто не мог обвинить ее в беспричинной неприязни к сыну, чтобы все поняли, почему она держит Пенека на кухне, среди прислуги.

Да не одна только мать — Пенека часто вразумляют Фолик и Блюма (Фолик старше его лет на семь, Блюма — лет на пять). С набожным и постным видом они укоряют Пенека: