Давид Бергельсон - На Днепре

Цадик ей объявил:

— У тебя будет пятеро детей…

Ему хотелось возможно скорее избавиться от нее. Она все еще стояла в дверях и плакала. Цадик торопил:

— Езжай, езжай домой!

И, забыв число детей, которое он ей только что напророчил, добавил:

— Сказал же я, будут у тебя дети… шестеро… шестеро… будут… И проживут долго…

Тогда именно появились на свет, с перерывами в два — два с половиной года, долгожданные Шейндл, Иона и Шолом.

Удачливые.

Благословенные.

Мать была в этом твердо уверена.

— Должно быть, действительно удачливые, — полушутя соглашался Михоел Левин, холодное рассудочное благочестие которого было верным отражением сухого философского духа Маймонида, ибо с появлением на свет детей стало расти богатство, ширились и множились торговые дела: лес, винокурня, транспорты хлеба и сахара, которые он гнал через Одессу и Кенигсберг в Западную Европу.

Тревога за детей понемногу сливалась с радостью наживы. Каждый раз, когда ребенок заболевал, возникало опасение: рухнет благосостояние. Когда ребенок выздоравливал, в субботу, после моления в синагоге, звали гостей, пили вино, улыбались, верили, что вернулось счастье и богатство.

Это был вихрь сплошных удач. Они укрепили известность «дома» далеко по всей округе.

Бывало, Михоел Левин в деловой поездке собирается заключить новую сделку. Он шлет телеграмму домой: «Как здоровье детей?» Получив ответ: «Здоровы», — он подписывает договор с непоколебимой уверенностью: «Будет удача!»

В те годы, когда дети часто болели, как-то само собой случилось, что «дом» Михоела Левина отдалил от себя Лею и Цирель, старших дочерей от первого брака.

Лея — маленькая, цвета спелой ржи, матерински добрая, с непреходящей застенчивостью в глазах. Ей стыдно, что ее волосы прикрыты париком, а не головным платком, как у всех бедных женщин.

Цирель — статная, крепкая, с круглым ясным лицом и столь же ясными глазами. Она со странностями, услышав дурную весть, в первое мгновение замрет на месте, вопьется пронзительным взглядом в того, кто сразил ее тяжкой новостью, поведет сердито бровью, затем вздрогнет маленьким ротиком и заорет неистовым голосом человека, которого режут по живому телу:

— Что-о-о-о?

Обе вышли замуж давно, еще в те далекие годы, когда Михоел Левин только начинал богатеть, и жили серенькой будничной жизнью. Вместе с мужьями и детьми они постепенно стали чувствовать себя дальними родственниками большого «белого дома». Они остались жить в своих невзрачных домиках, которые когда-то купил для них отец. Прислуги у них не было, они сами мыли деревянный некрашеный пол, по пятницам мазали глиной накат в кухне, а Лея, она была скуповата, как отец, сама стирала белье.

Их мужья — Калман и Хаим — пытались тянуться за зятьями богачей: носили по субботам шелковые длиннополые сюртуки. Но в торговых делах Михоела Левина они были лишь служащими на жалованье. Их угнетало одно обстоятельство, неизменно повторявшееся: иногда отец, начиная какое-нибудь «дело», брал их в долю, но, надо признать, им не везло. Именно это «дело» давало убыток. Над ними стали посмеиваться в духе Михоела Левина:

— Видимо, и впрямь неудачники!

Тогда их охватил страх: не навлекут ли они неудачу и на предприятия, где состоят только на службе? Упаси боже, взбредет это кому-нибудь в голову — и их лишат работы.

Так самым тягостным днем стала для них суббота, когда они возвращались из служебных поездок домой. И особенно — субботний вечер, когда приходилось в ярко освещенном «доме» представлять тестю недельный отчет.

В эти минуты они мало чем отличались от прочих служащих, терпеливо дожидавшихся в дверях конторы приема у хозяина. Мало они в те субботние вечера выделялись и среди многочисленных почтенных евреев, толпившихся в «белом доме». Эти евреи чувствовали себя на равной ноге с Михоелом Левиным. По субботним вечерам они приходили — кто попить чайку, кто перекинуться с хозяином острым словечком, а кто просто перехватить трешницу и польстить при этом хозяину, хотя Михоел Левин всегда, как бы наперекор себе, ссужал трешницей именно тех, кто говорил ему колкости. Стоило кому-нибудь угодливо похвалить Михоела Левина, как он тотчас резко обрывал его:

— Не выношу льстецов! До того не терплю их, что мне противен и тот, кому они льстят.

В те годы Лея и Цирель приходили с мужьями и детьми по субботним вечерам к отцу пожелать ему «доброй недели». Появлялись они с детьми и в пятницу вечером, когда уже были возжжены субботние свечи, чтобы поздравить отца с «доброй субботой». Навещали «дом» и в субботу днем или в будни, чтобы посидеть с мачехой на крылечке или в беседке маленького сада, отгороженного высоким забором. Почтительно робея перед отцом, перед богатым «домом», они величали мачеху «мамашей» и ограничивали свои беседы с ней вопросами о здоровье ее ребят и родной сестры, которую вместе с ее взрослыми детьми хозяйка «дома» приютила у себя. Речи Леи и Цирель были полны изъявлений и почтительной преданности и любви.