Давид Бергельсон - На Днепре

Ее охватила неодолимая грусть. Тоска, словно тяжкая болезнь, сотрясающая все тело, мерцала в ее глазах, расползалась желтыми пятнами по рукам, по пальцам и даже ногтям. Неожиданно она обнаружила глубокие морщины, избороздившие ее лицо, старческую желтизну, окаймлявшую рот. Тогда она стала скрывать свой располневший стан в отдаленных, тихих комнатах, прятала позор от людей. Там, наедине с собой, она молилась. Потом выходила заплаканная, так и не найдя успокоения, — все великое множество слов, наполнявших молитвенник, не могло ее насытить.

В эти годы она привадила к дому одного бедного еврея, пожилого, смуглого, низкорослого, набожного, хмурого, молчаливого. Она помогла ему стать мучным торговцем. Жалкая то была торговля. Он сам поставлял товары в «дом». Делал он это крадучись, стесняясь посторонних, — ведь все знают, кто и из каких соображений помог ему обзавестись торговлей. Тихими, вкрадчивыми шагами проникал он в дом, бесшумно и незаметно.

Проникшись жалостью к этому человеку, хозяйка не давала его в обиду прислуге, сразу невзлюбившей его за неизменную мрачность, за опущенные к земле глаза: он никогда не смотрел женщинам в лицо, он никогда не улыбался.

— Вот и Зейдл, — вздыхала она, увидев его, — вот горе горькое…

Зейдл не входит в дом, как все, а появляется неведомым образом: обернешься, а он уж тут как тут.

Его руки, засунутые в рукава, прижаты к груди, сам он, навалясь верхней частью туловища на дубовый стол, стоит один-одинешенек в пустом углу столовой. Его взгляд всегда устремлен в истрепанную записную книжку.

Хозяйка «дома» выходит к нему с шалью на плечах, шарфом на голове, будто к богослужению, встречает его как божьего посланца, усаживается робко вдали, у противоположного края стола, и остается в таком состоянии по часу и более. Вначале она расспрашивает Зейдла о его скудных заработках, о его бедствующей семье, затем, чрезвычайно осторожно, пытается разузнать у него о разных карах, которые господь ниспосылает на грешников в этой земной жизни и в будущей, загробной.

— Что же уготовано грешнику на том свете? — спрашивает она.

— Грешнику?

Зейдл сердито наклоняется к своей записной книжке. Он раздражен и недоволен хотя бы тем, что его, ученого благочестивого талмудиста, принимают за бабьего учителя. Он отвечает сердито и нехотя:

— Есть грешники, которые будут гореть в огне вечном, разве что пришествие мессии избавит их от страданий. Есть и другие… «коемуждо по делам его воздастся».

— Ну, а женщины? — допытывается она.

— Женщины?

Зейдл морщится. Он вообще недолюбливает эту разновидность рода человеческого.

— Что ж… женщины? И женщинам не миновать того же… Но скудно число богоугодных деяний, кои будут им зачтены…

Тишина. Хозяйка погрузилась в раздумье. Тяжелая тоска охватила ее, мерцает в глазах, проступает в каждой складке лица. Вдруг она шепчет:

— Ну, а если замужняя женщина согрешит? Что ее ожидает «там»?

Зейдл питает к этому виду грешниц — какую-то непримиримую ненависть, старинную и глубокую, унаследованную им от прадедов. Согрешившую замужнюю женщину он вообще никогда не видел, не может даже вообразить ее возле себя и поэтому с легким сердцем хлещет по грешнице величайшим наказанием, какое только мыслимо, — ему не жалко! Он живописует, как эта грешница будет вечно сидеть в гробу — сидеть, а не лежать. Волосы ее будут огнем неугасимым пылать в ее же собственных отверстых устах, и так до скончания века… на веки веков! Зейдл сердито вертит в руках огрызок карандаша:

— И никогда она не истлеет в гробу. И в день воскресения мертвых не восстанет!

Зейдл опасается, не переборщил ли он, и поэтому бурчит скороговоркой:

— «…И опухнет чрево, и опадет лоно ея, и будет она проклятием в среде народа своего».

— Постой, постой, — вздрагивает хозяйка, — что вспухнет?

— Живот… Живот вспухнет… — Зейдл сердит. Его заставляют вторично осквернять уста упоминанием нечистого женского чрева. Он поэтому бурчит еще более сердито: — Ну да, вспухнет. Должен вспухнуть. Как же! Разве она этого не заслужила?

Но хозяйка уже больше ничего не слышит. Того, что она узнала от Зейдла, ей вполне достаточно. Тяжелая тоска мерцает в ее глазах. Она хочет спросить Зейдла еще о чем-то, но, подавленная, забывает. Она твердо верит во все, что Зейдл ей сказал. Не станет же он ее дурачить! Она ведь помогла ему обзавестись торговлей, значит, он ей сказал правду:

— …«И опухнет чрево ее…» — так сказано.