Владимир Комиссаров - Старые долги

— Зачем же вам расставаться? И не надо, — проворковал Старик, удерживая смешок. — Мы вас в ту же группу включим, и работайте на здоровье вместе… Я вам завидую. Побудете на переднем крае науки… Вернетесь через полгода совсем другим. Тогда вас никто не назовет бюрократом и перестраховщиком, как меня.

Олег Ксенофонтович промолчал, вновь стараясь понять природу странных совпадений в этой необычной беседе. Вчера вечером его пригласили в кабинет этажом выше и спросили, не согласится ли он некоторое время, положим полгода, поработать в группе Билибина, помочь товарищам-ученым, поскольку главк чрезвычайно заинтересован в новых исследованиях. «Не совсем представляю свою роль…» — деликатно ответил Олег Ксенофонтович. «Основная ответственность за работу! — объяснили ему. — Руководитель группы — Билибин, но вы же знаете Иннокентия Павловича… Его дело — исследования и не более!» Для Олега Ксенофонтовича предложение не было неожиданным. Оно явилось логическим завершением докладной, представленной им недавно, где он подробно и с большим знанием дела поведал о перспективах открытия ярцевских ученых. Над докладной он и Гена Юрчиков просидели два дня не разгибаясь. Правда, Олег Ксенофонтович до сих пор не знал, как отнесется Старик ко всей этой истории. Теперь, кажется, все становилось на свое место.

Эти два дня дались Геннадию не легко. Не потому, что докладную нужно было составить быстро и со знанием дела, а потому, что из головы у него не выходил все это время разговор со Светкой, когда она рассказывала об особых отношениях, существующих между Стариком и Иннокентием Павловичем, и призывала его «выходить вперед». Геннадий в тот раз так и не понял: дурачилась, что ли, Светка? Однако сейчас этот несерьезный разговор приобрел неожиданно серьезный смысл: такой случай может больше не подвернуться. Очень кстати было бы сказать попросту: «Олег Ксенофонтович! А почему бы нам вместе не взяться за разработку? При ваших связях и организаторских способностях мы вдвое ускорим исследования…» Несколько раз с языка Геннадия уже готовы были сорваться эти слова, но он сумел удержаться от искушения. И хотя он в конце концов все же произнес последнюю фразу, но позднее и только констатируя факт, не взяв таким образом греха на душу. Возможно, лишь потому, что Олег Ксенофонтович обошелся и без его соблазнительного предложения.

Вот как было дело, а совсем не так, как представлял себе Соловьев, удрученный своим поражением. Вечером он отправился в город, в Дом культуры. Ехал туда без всякой цели, просто хотел как-то восстановить душевное равновесие, утраченное утром. «Зачем мне все это? — огорченно думал Василий Васильевич, вяло выруливая среди потока машин и не пытаясь, как всегда, пробиться вперед. — Весь день среди людей, и все хотят получить, взять, выхватить. Ах, люди, люди!.. Когда же вы людьми станете?» Едва Василий Васильевич подумал так, как ему полегчало. Не потому, что он открыл для себя какую-то истину, а потому, что понял, зачем едет в Дом культуры. К Люсе ехал, к милой наивной женщине, которая ничего не требовала, была довольна всем, даже не захотела устроиться получше…

К счастью, Люся оказалась на месте — ее пестро одетая, легкая фигурка привычно порхала в анфиладе старинного особняка. Василий Васильевич не сразу подошел к ней. Последнее время они встречались лишь здесь, в Доме культуры, когда Соловьев приезжал по делам. Поздороваются, он поцелует ручку, склонившись низко, чтобы скрыть некоторую неловкость, и побежит дальше. Иногда задержится на минутку, спросит торопливо: «Как жизнь, Люсенька?» — «Лучше всех!» — задорно улыбнется Люся, и ее наивно-раскосые глазки грустно обласкают Василия Васильевича. Кто знает, какие изменения произошли у нее в жизни за этот срок? Может быть, нашла человека, который тоже считает преступлением раз в месяц не посещать картинную галерею, и теперь ей до него дела нет. В том настроении, в котором он пребывал, это было бы крайне неприятно…

Но все обошлось благополучно. Соловьев спросил, свободен ли у нее вечер, и Люся, не сумев скрыть радости, тут же на людях потянулась к нему, и Василий Васильевич с трудом удержался, чтобы не ответить тем же. Он ждал девушку как истинный влюбленный — нетерпеливо и покорно. И потом, в ресторане, куда они отправились ужинать, и дома, куда они поехали из ресторана, Василий Васильевич все вздыхал, растроганно глядя на разрумянившееся от вина и внимания Люсино лицо, говорил ей нежные глупости, от которых она замирала, и только удивлялся тому, как мог до сих пор относиться к ней столь равнодушно. Лишь на несколько минут Василий Васильевич покинул Люсю: извинившись, зашел в спальню, где на тумбочке стоял параллельный телефон, позвонил жене, сказав, что приедет поздно. Люся, конечно, знала, что ее друг женат, но зачем напоминать об этом лишний раз. Предупредив Ирину Георгиевну и одновременно убедившись, что она не собирается в город, Василий Васильевич повеселел и поспешил к своей гостье, по дороге прихватив с тумбочки засохший букет: тронутые тленом крупные лепестки цветов, кое-где еще горевшие алыми прожилками, свисали грязными тряпочками, пахли гнилью, плесенью, черт знает чем. Соловьевы летом редко навещали городскую квартиру, а в последнее время в особенности. Соловьев поскорее отнес эту гадость на кухню и брезгливо пошвырял в мусоропровод один за другим хрусткие стебли. Он не узнал их, этих мексиканских красавиц с клумбы Иннокентия, ему не пришлось думать о том, как они попали в его квартиру. К счастью для Гены Юрчикова, который два месяца назад, охмелев от любви и обиды на весь мир, преподнес этот царский подарок Ирине Георгиевне, рискуя навсегда утратить расположение Билибина, — правда, в тот момент он был уверен, что таковым и не пользуется. Ирина Георгиевна испуганно ахнула, увидев букет, но вполне оценила безрассудную смелость своего возлюбленного. Только просила запомнить на всякий случай: букет она купила на станции у какого-то мальчишки.