Алексей Пантиелев - Белая птица

— Это что?

— Птица, — ответил отец с непонятной дрожью в голосе. — Самая большая в мире.

Сережа надулся. Отец, конечно, шутил. Он ничего не объяснял и не рассказывал, так же, как маме дома.

После этого они пошли в другой дом, тоже обыкновенный, но с широкими окнами во весь этаж. Сереже открылся огромный зал, заставленный от стены до стены досками-щитами; они стояли торчком. К доскам прикноплены широченные листы бумаги. Между досками, словно прячась друг от друга, ходили люди в халатах, с карандашами.

Отец опять куда-то исчез. Сереже надоело смотреть на доски и бумагу. Такая хорошая бумага, а на ней ничего путного не нарисовано. Тонкая паутина линий, непонятная и неинтересная; называется — чертеж, от слова черт.

Все же Сережа спросил отца, когда тот появился и опять потащил его за руку:

— А это что?

— И это птица. Она же самая… Десять тысяч ее костей и перьев. Десять тысяч чертежей… — Так сказал отец, глядя поверх Сережиной головы, будто там, перед ним, был другой Сережа и будто тот Сережа был ему милей всего на свете.

Горестно опустив голову, Сережа бежал за отцом. Птица! Самая большая в мире… Десять тысяч костей… Сережа мечтал увидеть, потрогать ее. И никогда не думал, что отец над ним так посмеется.

На асфальтовом дворе, между домами с узкими и с широкими окнами, на солнцепеке, где резало глаза и мутилось в голове, встретился им дяденька с портфелем, правда, очень интересный — деревянный. И желтые зубы, и серые волосы на стриженой голове, и руки с толстыми ногтями у дяденьки были деревянные, и голос — тоже деревянный. Когда этот дяденька шел, поворачивал голову, открывал рот, слышался скрип.

— Здорово! — сказал дяденька, заступая отцу дорогу.

— Привет, Антон-н-н… — сказал отец, как послышалось Сереже.

Дяденька глянул на Сережу бархатными глазами, сделанными из кусочков коры (ресницы были белые).

— Пацан? Ведь вот, подлец, мужеского полу!.. А? Ремешка-то пробовал у тебя? Оно чувствуется, что воспитание даешь хорошее.

Отец медленно поднял ладони к своим по-азиатски прямым и черным волосам, медленно и страшно. Подумалось Сереже: как опустит отец ладони — ах! — и расколет дяденьку, словно чурбан. Внутри он будет трухлявый, из него посыпятся муравьи, унося белые-пребелые шарики; если эти шарики спрятать хоть под тяжелым камнем, хоть на верхушке дерева, муравьи их отыщут и спасут; отец говорил, что из этих шариков можно сделать омлет…

Пока Сереже это думалось, дяденька шевелил губами, как в немом кино, и вдруг Сережа удивился, услышав, как дяденька кричит на отца гнусаво-деревянно:

— …ребенку понятно то, что ты вроде бы понять не поймешь. Спроси вон своего, спроси давай, каким таким способом эта птица, как ты ее называешь, вылетит из сборочного цеха, ежели все стены — в обрез, вплотную, чуть не касаются ее этих… габаритов! Опроси, спроси… Цех это или мышеловка?

Сережа подумал и испугался: а правда, как же вынуть тот мост, обросший лесами, который сейчас внутри дома с узкими окнами?

— Бдительный ты человек, не проведешь тебя, — сказал отец. — Но ты припомни: еще задолго до того, как самолет попал в цех, еще когда он был на бумаге, перед ним выросла стена… казалось, непроходимая! А вот — он на стапелях. Даст бог, будет и в полете.

Дяденька дернулся — и словно бы осевшая дверь заскребла по полу…

— Даст бог? Непроходимая? Распоясываешься, Карачаев! Соображаешь ты, что говоришь? Отвечаешь ты за свои слова?

— Ну, до твоего проникновения в суть, до твоей зрелости и пронзительности мне далеко, — ни опыта у меня, ни масштаба.

— Я рядовой, врешь, я не кто-нибудь, — сказал дяденька тихо. — Ты мне не приписывай, не клей. К чему это надо?

— Насколько могу понять — ты клеишь…

— Спрашиваю я, спрашиваю! Если вот эта вот твоя мышеловка называется строительство, что же тогда есть вредительство?

— А ты не задумывался… неужели не задумывался над тем, что легче и выгодней — сломать стену в старом цеху или возводить новый цех о трех стенах, с ангарными воротами?

— А-а! — закричал опять дяденька. — Вот ты и признался! Сам не заметил, как признался… Спасибо, уважил. Сло-мать! Это мы, гражданин хороший, за тобой знаем. Это мы все… убежденные, — ломать тебе легче, выгодней, чем строить. Только вот что: ты здесь не Морга́н и не тот… Рябушинский! Брось ты свои буржуазные замашки — транжирить, понимаешь, народное добро. Пока что у нас государство, а не частная лавочка для вашего брата и-тэ-эра. У нас с тобой что на уме? Пятилетка или что? Будет партактив… спросим!