Николай Егоров: Залежь

— Уж кому-кому, а ей бы с ручками, с ножками кинуться на шею этакому королю, так нет ведь, чего-то еще и завыламывалась в самый последний момент, — судачили люди потом.

Свадьбу сыграть договорились после уборочной сразу, по теплу еще, чтобы с фатой, белым платьем, цветами, бубенчиками и тройкой. И все это было. Шелку на платье жених подарил, цветов у Шурки своих целый палисад цвел, на фату кисеи не нашлось ни у кого — марли в районной больнице расстарались, а тройку лучших коней к сельсовету сам председатель колхоза подал — первая свадьба после войны. И все ж невеста каприз устроила в самый последний момент.

Секретарь сельского Совета уже по фиолетовому штемпелю им обоим в особых отметках тиснул — столешница заскрипела: и принялся свидетельство о браке заполнять:

— Присвоены фамилии… Мужу?

— Галаганов, — чуть-чуть склонил голову Семен.

— Жене?

— Балабанова пиши, — учудила номер Шурка.

У секретаря запершило в горле, закашлялся, Семен вовсе растерялся и покраснел: вот это натюрморт! В сельсовете народу битком, эдакое событие — свадьба: вся деревня здесь — от стара до мала. Это ж какой конфуз жениху, свахе и родителям.

— Ну метафору выдала невестушка! — опомнился кто-то первым.

— Не не… Не не-веста — жена, считай, уж. А-а?

— То есть как Балабанова? — растерялся Семен. Семен на Курской дуге не растерялся, когда на его танк три немецких выскочили лоб в лоб. — Ты теперь Галаганова.

— Нет, я хочу на своей фамилии остаться.

— Ты мне эти западноевропейские шуточки брось тут, понимаешь ли, шутить, — шепотом пытался урезонить невесту Семен.

Семен за четыре года войны всякую повидал Европу: битую и грабленую, и не Семены бы да не Иваны — сколько бы государств недосчиталась она. Шурка понятия не имела, на что это Семен намекает, но перейти на мужеву фамилию отказалась-таки наотрез:

— Сеня, ну ты сам посуди: из-за одной буковки — целый паспорт менять!

У Семена свой резон, у Шурки — свой. Семен считал, что муж — голова. Ну и что? Шурка считала, что жена — шея и куда хочет, туда и повернет эту голову. И повернула ведь!

— Граждане! Товарищи! — замахал председатель рукой, прося тишины. — Все правильно, все по закону, и я поддерживаю Александру. Фамилий в нашем Лежачем Камне и без того не густо, а потому… — Подал по стакану портвейна молодым, поднял свой. — Ну! Любовь вам да совет.

Гуляли по всем правилам. Сперва в доме жениха отвели застолье, потом — невесты, и на третьи сутки свадебного разлива, когда песни не пели — через колено гнули, выдал-таки Ефим Кутыгин частушку, как тухлое яичко снес:

Семен понял, на кого и на что намекал Ефим, все гости поняли. Утром, после первой брачной ночи, по обычаю встретила сваха женишка на пороге спальни со стопкой водки, пластиком малосольного огурца и с вилкой на подносе.

— Ну-ка скажи нам, добрый молодец, какая тебе корчажка досталась? Новая или подержанная?

По обычаю, жених должен был выпить, разбить рюмку и закусить с вилки, если новая, или поставить пустую стопку на место и взять огурец рукой, если невеста оказывалась с изъяном. Все ожидали, что так оно и произойдет, вон какая честь да слава за Шурочкой Балабановой велась. Но Семен двумя пальчиками граненый стакашек с подноса снял, поднял под потолок, подержал, запрокинул голову, открыл алый рот, наклонил рюмку и стоял, глазом не моргнув, пока не вытекла до последней капельки тонкая серебристая струйка. Крякнул, поцеловал донышко, и брызнуло мелкими дребезгами стекло у ног свахи. Хрустнул под вилкой пластик малосольного огурца, скрежетнула по меди сталь, качнулся поднос. Семену жить с Александрой, Так люди и расценили его выходку. Семен частушку стерпел и виду не показал, что она его за живое задела, и жене шепнул: «Не обращай внимания, Шура, собака лает — ветер носит, хоть он мне и троюродный дядя». Но едва дядюшка вышел проветриться, вышел и племянничек. И когда они в обнимку возвращались уже с речки по огороду и поравнялись с баней, сбросил Ефим с плеча Семенову руку и опять дорогу загородил:

— А хочешь, я тебе и-ишо про баню песню спою?

— Вот в бане и пой, — сказал дяде племянник, согнул его пополам, втолкнул туда и низенькую дверь поленом припер. — Теперь ты как в танке с задраенным люком.

— Сенька-змей, выпусти!

— После свадьбы, дядя Ефим, может, и выпущу.