Александр Дунаевский - Олеко Дундич

Свободней вздохнет измученный народ. Прибавится сил для борьбы с насильниками — фабрикантами и помещиками. И легче ему будет начисто покончить с контрреволюционными полчищами Деникиных и мамонтовых.

Крепче же сожми винтовку, красный воин! Получше приготовься, красный храбрый кавалерист, и стройными стойкими рядами сметем деникинские банды с лица пролетарского Донецкого бассейна!

Пусть Красное знамя труда на веки-вечные водрузится в угольном царстве, и народ не забудет наших великих жертв и славных доблестных сил. Он скажет: наши сыны были достойны великих дней освобождения, они завоевали нам жизнь».

Воротами Донецкого бассейна, о которых писал К. Ворошилов и через которые должны были пройти красные конники, чтобы «начисто покончить с контрреволюционными полчищами Деникиных и мамонтовых», исстари считается узловая станция Сватово. На пути к ней лежал Купянск, город, где находилось «главное командование вооруженных сил Юга России» (так громко называл свой штаб уже основательно потрепанный, но еще не добитый генерал Деникин).

Буденный решил обойти Купянск. По заданию командарма бойцы 4-й кавалерийской дивизии совершили обходный бросок и овладели станцией Сватово. Удар был настолько неожиданным, что деникинцы в течение всего дня продолжали вести переговоры со Сватовом, не подозревая, что станция уже находится в руках красных. Они передали, что из Купянска в Сватово отправлен эшелон с теплым обмундированием.

Эшелон встретили красные конники. Они рады были полушубкам, шапкам, теплому белью.

— Надо в Москву Калинину написать, — говорил Сороковой Дундичу, принимая для бойцов полушубки. — Пусть о нас не беспокоится, не посылает нам теплую одежду. Рабочим нужнее. Они, надо думать, мерзнут. В газетах пишут, что дома в Москве не отапливаются — нет дров, угля.

— А что, если из Донбасса послать эшелон с углем? — предложил Дундич. — Вот выгоним из Донбасса Деникина и пошлем.

Овладев воротами Донбасса, красные конники, поддерживаемые пехотой, неудержимо двигались вперед, освобождая один населенный пункт за другим.

Шахтеры, железнодорожники, крестьянская беднота радушно встречали своих освободителей. Звали их на постой, делились скудными запасами пищи. Женщины стирали бойцам белье, выхаживали раненых.

Дундич вместе с Марийкой попал в семью помощника машиниста депо Переездная Ивана Мелентьевича Попова. Он и его жена Елизавета Васильевна приняли Дундичей, как обычно принимают самых дорогих и желанных гостей.

Олеко редко бывал дома. Он находился в частях, выполняя поручения командарма. Рядом с Дундичем уже не было Якова Паршина — его отпустили из армии по болезни. Не было и Сашка Сорокового — его унес сыпняк, от которого в те дни гибло больше людей, чем от вражеских пуль и клинков.

Дундич вынес Сашка с поля боя совсем ослабевшего, не думая о том, что та же тифозная вошь свалит и его. Это случилось на третий день после смерти Сорокового.

В Переездной на улице Олеко стало плохо. Шпитальный снял его с лошади и усадил возле одинокой вербы. Верхушка дерева была расколота снарядом, на коре ствола виднелись следы осколков.

— Що з тобою? — допытывался Шпитальный.

Дундич не ответил. Проведя рукой по дереву и как бы обращаясь к нему, сказал:

— Вот мой товарищ, на нем столько же ран, сколько и на мне.

— Пишлы в хату, — предложил Шпитальный и взял Дундича под руку.

— Что случилось? — воскликнула Мария, увидев в дверях едва державшегося на ногах Дундича.

— Устал…

Марийка удивилась: ей никогда не приходилось слышать от мужа жалоб на усталость.

— Не бережешь ты себя, Ваня, — сказала она с упреком. — Все думаешь о других, а о себе забываешь. Ел ли ты? Хочешь картошку в мундире?

Дундич не ответил. Лицо его было желтым, глаза слезились. Жена приложила руку к его лбу.

— Да у тебя температура! Надо доктора!

Ординарец побежал за врачом. Он осмотрел больного и определил — сыпной тиф.

Дундича увезли в госпиталь. Больше недели он лежал в забытьи. Очнулся и тихо позвал Марийку.

— Я здесь, Ваня, — ответила она. Все эти дни Марийка, находясь возле Дундича, не смыкала глаз, ухаживала за ним, как за ребенком.

Прошел кризис, и Дундичу стало лучше, но врач не разрешал ему много разговаривать. Он считал, что больному нужен полный покой.

— Покой? — сердился Дундич. — А я не привык к нему. Умирать в постели, да еще от тифозной вошки — такая смерть для меня обидна.

В госпитале было холодно. Иван Мелентьевич уговорил врача, чтобы тот выписал Дундича.