Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

– Ваш друг… вашего друга нет, а вы?

– С чего вы взяли!

– Что взяла?

– Что моего друга нет?

– Это вам за наглость!.. – Я успел перехватить её руку.

– Что случилось? – спросил я.

– Не знаю… – призналась Вера. – Мне захотелось дать вам пощёчину. Глупо, правда? Сердитесь?

– Не знаю… – сказал я. – А вам не кажется, что и я мог устать за это время? Вам не кажется, что со стороны вы как ненормальная? Ваш друг теперь на цинковом или мраморном столе остывает, а вы по кругу ходите, как слепая лошадь, с незнакомым человеком, острить пытаетесь, о женихе думаете, драться хотите… Может быть, нам и впрямь устроить небольшое побоище? А? Скажем, на секирах, при огромном стечении народа – гладиаторский бой по всем честным правилам?

– Оставьте меня в покое! – крикнула она и даже хлопнула себя по ноге. – Оставьте, в конце концов, меня! Оставьте, идите своей дорогой, не говорите со мной, вы негодяй каких… каких…

– Свет не видывал, – подсказал я. – И перестаньте плакать, – добавил, – у вас какая-то невыносимая привычка: чуть что – в слёзы.

Перед глазами опять блеснула Фонтанка. Мы вертелись на месте. Время? День шёл на убыль.

– Мы снова тут, – бесстрастно проговорила она, но за руку меня не схватила.

– Вспомнил, – сказал я. – Вот видите, нет худа без добра. Я вспомнил.

– Нет… не-е-т, решительно не понимаю, почему я с вами, на что вы рассчитывали? – говорила и говорила Вера.

– Ну на что вы рассчитывали! – слышен мне безутешный голос кого-то, её, а кто она? я? Мы с утра кружим и кружим на одном месте, и ей ничего не нужно от меня, и мне вроде бы тоже.

Ах, да! Душ, покой, прохлада луговая… Мы, бессловесные и нагие, на простынях летних льняных распростёрты в пеленах тусклых духоты; но нет ничего, что нам нужно было бы узнать друг у друга, – и недавняя ночь вторглась снова, опять, сопровождаемая жалобным сетованием моей спутницы.

Или, вопреки всему, могу вернуться к ранее сказанному – лес, крыша, сад и прочее. А куда мне самому хочется – другое дело. Не знаю, не знаю… Двусмысленность наших отношений порядком мне опротивела. Тому виной можно считать мою трусость. Поначалу, помнится, говорил я, что бесцельность ведёт меня, ибо я лгун и бездельник.

«Слушать слова», – говорил я, но ничего, кроме нарочитой выспренности, теперь не улавливаю в сказанном, – «они должны складываться как угодно, не привязанные ни к чему, свободные слова моего желания не повредить, не исказить». Вместе с тем, ведь не исказить я хотел что-то, и снова – что? Свою жизнь? Извлечь урок из жизни и поделиться приобретённым опытом с другими? Предупредить? Оградить от безумия бесформенности, подстерегающего на каждом шагу? Нет, только не говорите, прошу, об этом Герцогу. Ему – ни слова.

Во-первых, мне не хочется, да и нечем делиться!

Во-вторых, единственный, окончательный урок, который мы в силах, положим, извлечь, заключается в прописной истине, гласящей, что как бы ни было велико богатство – нищета ещё больше, как бы ни было велико нечто, ничто ещё обширней. Вот и всё.

Иногда людям (со многими я жил подолгу бок-о-бок) стыдно, что они затратили слишком много лет на уяснение этого положения и тогда, сообразуясь со своим темпераментом, они бросаются во все тяжкие, пытаясь доказать обратное, дескать, если хочется пить – не пей, а когда не хочется – пей, и так далее, – изваяние долга (избегаю заглавной буквы) на глиняных ногах, в некотором роде этакий Голем интеллекта… не знаю, увидит ли моя книга свет, а если ей суждено выйти из полуэмбрионального состояния и стать собственно книгой, не машинописью, не рукописью, существующей в определённых условиях недоговорённости, – не знаю, найдёт ли она читателя.

Автору можно инкриминировать всё, что угодно, в том числе кокетство, но, вместе с тем, представления о формах и жанрах за последние десятки лет настолько изменились, что трудно предугадать какую-либо устойчивость в требованиях к тому, что вынуждает словесность так легко менять очертания. Сравнивая с рекой, можно найти общее.

Вчера стремнина, сегодня – высыхающая отмель.

По мере приближения к концу, представлявшимся когда-то, в ту пору не реальным, – не то слово, право, откуда оно, крошечный нетопырь? – нет, скорее всего не досягаемым для меня, невозможным, что, в свою очередь, близится к лёгкой догадке, кдосадному, отчасти, допущению бессмертия, отчего только влетает нежный нетопырь головной боли и вьёт, вьёт гнездо? (а дни идут, повторяю я, успокаивая себя); кончилась ещё одна жара, а тогда была жара и она кончилась, какая-то по счёту, – ищешь следы её на страницах, зародыши осенних непогод, ночных бдений, за время которых изменяешься очень, – наутро морщина пробежит к углу рта от носа, наутро поворот головы другой, не похож на вчерашний, поймёшь – не поймёшь… а изменения оправдываешь бессонницей.