Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

И вот однажды… – Костя задумчиво пожевал фильтр погасшей сигареты, – довелось мне в пасмурный декабрьский день увидеть того, кто впоследствии принёс мне столько неприятностей и огорчений… Вы догадываетесь, это была любовь. Только она, ибо весь балаган, разрисованный нимфами и демонами, весь этот экзистенциальный вертеп в мгновение ока прекратил представления, и я с недоумением почувствовал, как мной овладевает забытое чувство одиночества. Да, одиночество я почувствовал… сродни больному, который, перевалив хребет выздоровления, ощущает невыносимый голод. Этот как бы голод моментально передался глазам, и я будто впервые… заново увидел себя и его, беспечно мчавшегося по коридору, едва касавшегося грязного захоженного паркета. Вместо концов милого пушистого шарфа мне увиделись за его спиной крылья, алые ясные крылья. Я шёл позади, невольно ускоряя шаг. День, как я упоминал, начался пасмурно, неприветливо, непередаваемо скучно… К двенадцати часам дня, кое-как переборов неврастению, пройдя двадцатиминутное чистилище общественного транспорта, я был в институте и, как обычно, с опозданием. Подавив лёгкую тошноту, возникавшую всякий раз, когда я входил под своды этого заведения, я пошёл по пустым коридорам…

Он шёл впереди меня, – в раздумье проговорил Костя. – Он тоже непоправимо опаздывал. По странной иронии судьбы я направлялся в ту же аудиторию, что и он. Не помню сейчас точно, что послужило тому причиной, то есть… – Костя запнулся. – Кажется, болезнь коллеги или что-нибудь другое, не помню… Так или иначе, я замещал своего коллегу и должен был читать вместо него. В дверях я его нагнал и вошёл в аудиторию первым. Господи, я глянул в окно и не поверил глазам! Небо оживало. Кое-где в просветах низких тяжёлых туч уже сквозила зимняя синева. Иногда ветер швырял в стёкла горсть холодного дождя, и капли вспыхивали в белых бесцветных лучах, стекая книзу. Я не торопился начинать. Зачем? Я наслаждался необъяснимо живительным, ранящим чувством одиночества – сулившим… пусть беды (упрекнуть меня в наивности и теперь трудно), но и – хоть краткое – всё же избавление. Неожиданно для себя я попросил у студентов прощения и вышел в коридор. Тут мне ничто не могло помешать сосредоточиться и не спеша понять происходящее. То, что случилось, было мне не внове, однако кто в таких случаях беспристрастно учитывает предыдущий опыт? Блеснуло в скромненьких витражах солнце, повеселели поставленные у стен мраморные монстры, нетленные образцы духа и мысли. Душа моя билась беспорядочно и безмолвно. Я с усмешкой вспомнил ещё вчера точивших меня демонов, размышления о ядах и о многом другом – и бесповоротно забыл.

Помилуйте! Снизу несло кислым, гадко-привычным ароматом дешёвой столовой, справа студенты-актёры надрывали бурсацкие глотки несусветными воплями. Поначалу я только улыбался, но потом не выдержал и расхохотался вслух. К тому же должен я был «читать» им «Пир», ну, вы знаете, вещь эта прелестна и если даже мимолётно – раз в месяц – вспоминать её, жить можно вполне спокойно, невзирая на конференции, экзамены, лекции, соседей и драмы общественного транспорта. И тут я поспешил в аудиторию – я хотел снова видеть его. Не хочу быть сентиментальным, но когда я увидел его с сумкой на плече, увидел, как развеваются от бега за его плечами два алых крыла, увидел его раскрасневшегося, словно он, маленький лорд, возвращается с катка… Кажется, направляясь к дверям, я подумал вскользь, что таким был когда-то для меня Демиан, моя первая книжная любовь… Одним словом, нежный Гиг средь нас носился, точно юный бог блаженный, и, тряся фракийской гривой, приводил нас всех в восторг… – Костя недовольно щёлкнул пальцами. – Не в том суть. Конечно, и грива, и молодость, и октябрь, а это был мой тридцать шестой октябрь…

Вы ведь, Юлий, насколько мне помнится, южанин? Вам не понять значения нашего низкого неба, вонючих каналов, бесхитростного дождя, сырого ветра… Северная осень, северная весна… Они неуклонно воспитывают проницательность. Впрочем, бессмысленно объяснять мотивы, предпосылки и прочее. Я вошёл в аудиторию. Важно, что никогда прежде я не говорил так! Это был неиссякающий источник, поток, могучее течение, в котором я плыл легко и счастливо. Нда… Алкивиад, фригийские лады, Диотима… Замечу, что позже мне ни разу не удавалось подниматься до таких высот – или мысль бежала стремительнее слова, или, наоборот, слова летели, как сухие семена по ветру. И, как вы понимаете, витийствовал я вовсе не для этих сирот, раскрывших рот, увязавших в любом сложноподчинённом предложении, подобно мухам в варенье, для которых два деепричастия, поставленные рядом, кажутся последним откровением. Передо мной было его лицо. Я видел его, и речь моя предназначалась для него одного. А дальше? – Костя снова с недовольным видом щёлкнул пальцами. – Дальше… Что было дальше… Пошли светлые дни поздней осени, предзимняя пора, когда на деревьях почти не остаётся листьев, а оставшиеся – точно прикипели к ветвям. Прогулки перед лекциями в Александровском саду. Запах мокрой земли – выкапывали последние розы, укрывали другие цветы рогожами и хвоей. И разговоры, разговоры!.. Разумеется, говорил я один. Он молчал, наш нежный Гиг. Что греха таить, как я и ожидал, маленький лорд оказался совершеннейшим тупицей. Но голубые глаза…