Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

Гольской отвесил общий поклон и сунул руку под стол. Продержав её там секунду, не больше, он неуверенно посмотрел по сторонам. Потом встал, прошёлся по комнате, заглядывая во все углы, и вернулся на место. Но тут же вскочил и опять прошёлся по комнате. Было видно, что он в затруднении.

– Странно, – сказал он. – Был ведь. Только что был. Где же он может быть? Вы не видели? – спросил он Веру, хватая её за локоть. – Вам не попадался на глаза? Был ведь, буквально минуту назад. В высшей степени невероятно, – пробормотал он, опуская локоть. – Там документы, бумаги, деньги… Как прикажите понимать? Наваждение. Вы не видели? – обратился он к блондинке.

Никто ему не ответил.

– Глупости, – раздражённо бросил Гольской. – Но был, был! Не мог ведь он испариться!

– Что испарилось? – спросил сутулый студент.

Девушка очнулась и залпом выпила стакан.

– Документы, книги, деньги наконец! – вскричал режиссер, залезая под стол. – Как в воду канул, – донеслось из-под стола.

– В передней поищите, – посоветовал флейтист.

– Нет. Там я не мог его оставить, – из-под стола ответил Гольской.

– Тогда на кухне, – сказал флейтист. – На кухне может быть…

– Я, конечно, посмотрю, но я его здесь оставлял!

Костя потянул меня за рукав, и мы вышли в коридор. Ермаков страшно сопел. Схоронясь за полуразрушенным дубовым шкафом, мы наблюдали продолжение того, что началось в комнате. Дядя Лёва и Наталья стояли друг перед другом и, словно боль страшась причинить, легко касались пальцами: она к нему притрагивалась, он к ней. То к её виску он притрагивался и отдёргивал руку, то она тянулась к его щеке, плача неслышно, и слеза долго текла по её подбородку, текла и текла, очень медленно, изматывающее медленно, как если бы капля прозрачного масла. Он говорил ей, она говорила ему, но было плохо слышно (Ермаков оглушительно сопел) и казалось, что слова их по смыслу совершенно значат противоположное, нежели руки. Выражение его лица было довольно тупо, а её рот беспомощно открыт – так, словно её беспрерывно оскорбляли, а она не успевала ничего в ответ сказать, не поспевала, потому что новое оскорбление настигало её и стыд накатывал, и не успевала волна стыда отхлынуть, как новая накрывала её, и оставалось только раскрыть рот и дышать бесшумно, чтобы… чтобы нам не слышно было, о чём они говорят.

Она говорила ему, а он отмалчивался; с тупым выражением лица, иногда гримасничая, будто лимон жевал, выслушивал, подводя к виску её неуверенную руку, но реже и реже, реже, совсем редко.

– И не надо больше! – заговорила громко Наталья. – Мы наговорились досыта. Не надо больше на эту тему…

– Какие темы! При чём здесь темы?.. – перебил её дядя Лёва. – Брось это. Темы, темпы…

– Хватит, я сыта твоим остроумием. За эти несколько лет я достаточно наговорилась.

– Знаю… Знаю. Всё знаю.

– Тогда зачем ты возобновляешь?

– Затем, что жизнь продолжается.

– Прекрасно. А я так жить дальше не намерена.

– Но как? – воскликнул дядя Лёва. – Что ты можешь предложить?

– Ничего. Мне надоело предлагать без толку – как в стену горохом.

– С меня тоже хватит, – сказал Ермаков, не опасаясь того, что его могут услышать. – Я тоже сыт, – ещё громче сказал он и вышел из-за укрытия. Мы ринулись за ним. Ни мне, ни Косте не улыбалось торчать за шкафом и выпутываться из щекотливой ситуации на свой страх и риск. И потому мы догнали Ермакова и вместе вошли на кухню.

– Ну? – спросил ядовито Костя. – Что предпримем?

– Что – ну? Ночь уже кончилась, – сказал Ермаков.

– По-твоему, надо ложиться спать? – спросил Костя.

– Ничего не понимаю… – проговорил Ермаков. – Убейте – не понимаю.

– Вызови его на дуэль, – предложил Костя. – Отруби голову.

– Нет, это не то… Я предполагал другого человека. А этот? Кто это, спрашивается! Откуда он свалился на мою голову! Ты знаешь его? Не пожимай плечами. Ты знаешь. Кто он?

– Пустое место в жизни, – ответил Костя. – Займись карате. Почему бы тебе не заняться карате?

– Но почемутак? – сдавленно задал нелепый вопрос Ермаков. – Не у тебя, а у меня.

– Я не силён по части глупости. Хорошая фраза, не правда ли?

– Но это несправедливо!

– Ах, Ермаков, когда я слышу слово «справедливость», – сказал Костя, разливая остатки шампанского, – я хватаюсь… Налить, Юлий? Тебе, мой милый, неинтересно, я понимаю. Ну да что делать! По-вашему, нужно посыпать голову пеплом? Когда я слышу слово «справедливость», я хватаюсь за телефонную трубку, – закончил свою мысль Костя, блистая взором.