Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

Ночь давно кончилась. Песок изо рта перекочевал в глаза. В затылке жужжало железное веретено. Необходимо было выпить.

– Надо хлебнуть, – сказал я. – Сушняк.

– Надо, – согласились они. – Что правда, то правда – сушняк.

Надо уснуть, догадался я, в прошлую ночь не выспался, ехал всю ночь, или это я напутал… Я собирался ехать сегодня. Спать не хотелось. Просто глаза резало от дыма и света. Надо не уснуть, выключить свет, надо подумать о том, что не надо спать, и надо выключить свет, – решил я.

– …ий… ю…..у…й… й… й… Юлий! Чёрт бы вас побрал, идите примите душ, не спите за столом. Это невежливо.

– Простите, – сказал я. – Приступ меланхолии.

– У кого меланхолия, так это у меня! – швыряя в сердцах карты на стол, вскричал Ермаков. – Нет, вы только скажите, почему у меня? Костя, почему не у тебя, а у меня? Неужели у тебя нет сердца! Перонский?

– Ермаков, я тебя не понимаю.

– А ведь и у тебя, помнится…

– Не путай божий дар с яичницей, – резко сказал Костя. – Не суй свой нос в мои личные дела.

– Ха, ха! – с надрывом произнёс Ермаков. – Твои личные дела с некоторых пор стали достоянием общества.

– Вы слишком много берёте на себя, – с достоинством ответил Костя.

– Ну ладно, не будем ссориться… – подчёркнуто примиряюще заключил Ермаков.

– Не надо путать, не надо путать… – проговорил тихо Костя. – Вы хотите, чтобы мои глаза затуманились слезами? Не надо путать любовь с компенсацией чувства неполноценности.

– Да ладно, извините меня, Костя. Я не хотел, к чему ворошить всё!

– Из-за любви страдают, а не ревут, как тюлени в пору случки. Из-за любви претерпевают катастрофы, – глумился Костя, – а не впадают в меланхолию, вычитанную из каталога графики Дюрера. Меня вот из-за любви вышибли из лавочки, из-за любви я лишился тёплого и уютного местечка, синекуры, общества, уважения друзей, по сравнению с которыми вы, Ермаков, не больше, чем наглый двоечник с гипертрофированным художественным самолюбием.

– Поехал… – с нескрываемой досадой пробормотал Ермаков.

– Представь себе, поехал, – расслаблено проговорил Костя. – Я вот не помню, – обратился он ко мне, – кто из нас раньше покинул стены богоугодного заведения, где я прививал вам любовь к высокому?

– Вы, – протёр я глаза, устраняя песок. – Раньше вы, потом я.

– То-то и оно… – загадочно промолвил он. – Нет, осознаёшь ли ты с полной ответственностью, голубчик Ермаков, что общественные институты, различного рода учреждения, включая пожарные части, педагогические институты, а также подпольные бордели для чиновников не созданы для утех любви? Я же, напротив, испытываю к ней неодолимую тягу. Не смотри на меня как минотавр. Да, ты, возможно, и прав, мне немало лет, я испещрён морщинами и по утрам долго не могу придти в себя.

Но… Но, повторяю, не станете же вы утверждать, что у меня не было лунных лугов, серафических увлечений, звёздных мерцаний и ночных сердцебиений? Были. Были и, мало того, было то, что неизбежно приходит им на смену, когда, очарованные всем этим реквизитом, вы ведать не ведаете конца-края земным прелестям. Ведь не станете вы меня разубеждать и в том, что, обнимая жену, – простите, это лишь риторический оборот, – вы не желаете вечных объятий, а воображаете, будто сжимаете в руках могильных червей! Однако наступает день «икс», когда спадает покров майи и волей-неволей оказываешься один на один с мутными деньками, которые по истечении какого-то неопределённого времени оборачиваются сущими демонами – демонами самоубийства, что для тебя, Ермаков, неведомо и находится за семью печатями, потому что ты – дурак, а дураков Господь милует. Ты не знаешь, конечно, что значит бесконечно размышлять об одном и том же – о том, например, что бельевой шнур обладает некоторыми преимуществами перед ординарным падением с балюстрады Исаакиевского собора, а у мифического цианистого калия гораздо больше положительного, нежели у пресловутой цикуты в облатках снотворного. Немаловажно и то, что идея сна при этом трансформируется во всеобъемлющий принцип, универсальную категорию… но ты скульптор, и тебе не следует этого знать.

Словом, ментальные упражнения, которым предаёшься с утра до вечера, приводят к созерцанию довольно однообразных бездн. Они раскрываются перед твоим внутренним взором, являя своё неоспоримое убожество, и одновременно с тем (и как всегда некстати) нимфы складывают у ног дары моря духа. Однако есть ли сладостней мгновения, когда холодным оком скользишь по тому, что ранее столь неудержимо влекло! Загадка смерти, таинство бытия оказываются на поверку заурядными побрякушками, наподобие игры в скрэббл, которой тайком увлекаются усталые государственные умы. Ты не знаешь, что такое скрэббл?.. Обидно. Ну что ж… есть выражение из сотни похожих, которыми пестрят учебники по истории буржуазного искусства, – кризис духа. Кризис. Это когда, объясняю на всякий случай, у тебя нет настроения пить, есть. Итак, находясь в состоянии упомянутого кризиса, я наблюдал за собой, ни мало ни много около года. Вообразите, как мог я надоесть самому себе! И всё же находил силы трезво рассудить, что компания, которую я вожу с самим собой, во сто крат приятней иных возможных.