Леонид Степанов - Бранденбургские ворота

— Это глубокая мысль. Вы еще молодой человек, а между тем мыслите весьма… последовательно.

Пфарер уходил с встревоженной душой. Андрей проводил его до калитки, пожелал спокойной ночи.

— Храни вас господь! — сказал священник. Рука его приподнялась было по привычке для благословения, но тут же беспомощно опустилась.

Солнце показалось из-за синеватых лесов Мюгельзее, когда Бугров вышел из своего корпункта со стремянкой и красным флагом. Поставив лестницу и взобравшись по ней на верхнюю ступеньку, дотянулся до чугунного массивного держака, вставил древко в круглую черную горловину. Не довелось Андрею Бугрову водрузить красный флаг на крышу рейхстага, зато теперь, в мае 1953 года, он вывешивает флаг с величайшим удовольствием на этом бывшем логове эсэсовца.

С высоты своей стремянки он видит сотни красных флагов, которые вывесили на домах берлинцы. И еще сотни красивых трехцветных флагов с эмблемами мирного труда — молотком и циркулем, обрамленными золотыми колосьями. Это государственный флаг Германской Демократической Республики, полная противоположность флагу ФРГ с когтистым орлом. Сейчас Андрей словно принимает парад с высокой трибуны… Прежде чем спуститься обратно, он ласково расправляет алую шелковистую ткань.

По традиции, заведенной еще первым поколением берлинских собкоров, День Победы журналисты отмечают вместе. Организаторами застолья обычно выступают Акимушка Сбитнев и его дражайшая половина Манечка, бывшая фронтовая медсестра, а ныне единодушно признанная среди журналистов мать-начальница и королева сибирской кухни.

Оповещая приятелей по телефону о часе торжественного сбора, Акимушка сообщил вчера каждому из них приятную новость: на этот раз кроме журналистов пожалуют на пир Победы два уважаемых дипломата: Паленых и Хворостинкин.

Андрей Бугров, Петр Малашенко и Вадим Амочкин этой новости душевно обрадовались. Иначе, однако, отнесся к ней «Мафусаил берлинской пишущей колонии» Мирон Кричевский. Узнав о том, что приглашен советник Паленых, он сказался больным — впервые за восемь лет. Расхождения между Паленых и Кыртиковым стали в последнее время еще глубже, и многоопытный Мирон осторожничает — избегает навлекать на себя недовольство Кыртикова.

Паленых встретил события последних недель внутренне подготовленным. Он считает, что надо предостеречь немецких товарищей от некоторых левацких загибов, убедить их в необходимости выдержки и гибкости по отношению к тем слоям населения, которые противятся радикальным реформам и нововведениям.

Кыртиков призывает к предельной бдительности. Он советует немецким товарищам не давать поблажки тем, кто пытается в какой-либо форме выражать свое недовольство.

Посреди огромного, изрядно потертого ковра, которым застелена самая большая комната на корпункте Сбитнева, «горит костер». Березовые дрова самые натуральные, сложены по всем правилам — колодцем. А внутри Акимушка и Манечка заложили ветками электрическую лампочку, обернутую красным кумачом. Светит она из-под дровишек, словно загорающийся огонь, а сверху на треноге висит закопченный солдатский котелок с горячей, испускающей белый парок картошкой.

Вокруг «костра» возлежат в свободных позах, как, бывало, в лесу прифронтовом, Кондрат Паленых, Семен Хворостинкин, Петро Малашенко, Андрей Бугров и дородный Акимушка со своей верной Манечкой. Уже выпито, как водится, и за Великую Победу, и за любимое Отечество, и за товарищей, что полегли на долгом пути до Берлина. Теперь душа просит песен. Самых заветных, тех, что певали на больших привалах, в заснеженных землянках: «Я уходил тогда в поход…», «Темная ночь…», «На позицию девушка…», «Он из госпиталя ехал…»

Какие песни! Сколько в них горькой и гордой романтики войны, запаха тревожного, буйного времени! Сколько молодости!..

Манечке посвятили ее любимую песню. Но она была дорога и остальным: все присутствующие мужчины были ранены в войну, у каждого сохранилось благодарное чувство к самоотверженным «сестричкам». А в этой песне к тому же точно поведано, как начиналась любовь у кареокой Манечки и стройного в то время связиста Акимушки:

Голос Акимушки пресекся, он крепко зажмурил добрые близорукие глаза, чтобы скрыть слезы. Но колокольный, стихший до благороднейшего пианиссимо бас Кондрата подхватил песню и понес дальше: