Олег Попцов: Без музыки

— Черт те что! — бормочет он рассеянно. Нелепые мысли лезут в голову. Ей двадцать три, ему тридцать два. Послать всех к чертям собачьим и… Максим вздыхает. Остальное додумать несложно.

Но почему? Неужели в жизни что-то кончилось, так и не успев начаться? Или их встречи с Ниной были короче этих, минут?

Жена умела ждать. Ему не резон обижаться. Именно ждать. Настойчиво, как ждет женщина, уверенная в том, что ее ожидание не может быть напрасным. У нее уравновешенный характер. Ему можно позавидовать. Многие так и делают. А может, и впрямь ему повезло? Женился по любви. Первая красавица на факультете.

— Редактор просил не очень задерживать. Если можно, завтра к вечеру.

— Что? Ах, это вы?

Папка с утренней почтой прямо перед ним. Максим просматривает письма по диагонали, на некоторых ставит свою подпись. Не на всех, а только на некоторых. Особая категория — первоочередные письма.

— В просьбах нашего редактора — утомительное однообразие. Вы не находите? — говорит Максим лениво, как если бы говорил сам с собой.

— Возможно, — соглашается она. — Об этом вы ему скажете наедине.

Ее дерзость забавляет Максима.

— Вы невыносимо дисциплинированный человек, Наташа, Это портит цвет лица. О чем же я хотел вас спросить? Впрочем, вспомнил. Вы знаете, что меня удивляет в женщинах?

— Нет.

— Редкая способность — жить иллюзиями.

— Ничего странного. Это их роднит с мужчинами.

Нерешительное «н-да» лишь обозначает паузу. Он не успевает ничего ответить. Дверь закрывается, выхватив ком воздуха, и весь иконостас из значков и медалей (ими увешана стена кабинета) приходит в движение, невозмутимо позванивает.

«Ай-ай, — Максим недоумевающе смотрит на дверь. — Мы рассержены, мы обижены, мы даже возмущены».

Рука шарит по столу, нащупывает спички. У телефона несносный сигнал. Машинально снимает трубку, прижимает ее плечом:

— Алло! Он самый. Здравствуй, Алеша. Читал. Не понравилось. Почему? Нет развития мысли. Топчешься на одном месте. Колоритно, но все равно топчешься. Обещали напечатать? Первый раз слышу. Мы обещали только одно: не печатать слабых вещей за подписью А. Нахапетов. Вспомни свои первые рассказы! Не желаешь оглядываться назад. Вот видишь! Ты не желаешь, а мы не можем не оглядываться. Что-нибудь конкретное?! Пиши хорошую прозу, старик. — Трубка падает на рычаг.

«Что со мной? За что я его высек? Ему не нравится мой совет. Еще бы, он мне самому не нравится. Впрочем, это ничего не изменит, оглядываться все равно придется. Хватит эмоций. Надо взять себя в руки.

«Вспоминаю ваш первый сборник рассказов…» Час от часу не легче. Люди помешались на воспоминаниях. Можно подумать, что «будет» продано с молотка. Всегда в продаже только «было». Читайте, выписывайте, покупайте. Это было недавно, это было давно — вспоминайте. Берчугину шестьдесят — он вспоминает. Мне тридцать два — я тоже вспоминаю. Нахапетову двадцать семь. «Оглянись назад, Алеша, вспомни».

Максим встает, делает это скорее по привычке. Настроения нет. Собственно, его нет уже давно. Так давно, что он стал к этому привыкать. А ведь все могло быть иначе. Могло, но, увы, не стало.

Три шага вперед — окно, еще четыре шага — стена. Теперь шаг влево.

Шкаф массивный, похож на буфет. Может, и в самом деле буфет. Но однажды кто-то положил туда книги, и теперь это шкаф. Резной портик посредине — два упитанных амура трубят в фанфары. Резьба потрескалась. Пыли на ней уйма. Оттого и амуры кажутся поседевшими. Старый шкаф, старые книги в нем. Неповоротливые тома толкового словаря, корешки отсвечивают бронзовой изморозью, энциклопедия, ворох сувениров на нижней полке. «Надо бы разобрать, — лениво думает Максим, — валяются, как хлам, — нехорошо». Там, в нагромождении пестрых вещей, много и ценного.

Эти чертовы воспоминания доконают его.

Куба — что-то очень далекое. Удушливый ветер. Солнце. Густой, прилипающий к телу воздух, и пальмы, поджарые, как эскимо на палочках. Мы стоим прямо на солнце. Год кончился неплохо. Наш первый год на Кубе. Восторг распирает легкие, мы стоим в негнущемся строю. Где-то над головой рвется на ветру алый флаг, и громогласное «молодцы!» раскалывает ленивый воздух.

А вечером пришло письмо. Длинное, беспорядочное, обо всем сразу. Я никак не мог привыкнуть к этим письмам. Так и не научился читать их подряд. Выхватывал фразы, их окончания, отдельные слова. Нина писала обстоятельно. Все письма начинались одинаково: «У нас все по-старому. Живем». Одни и те же краски, одни и те же лица, и даже остроты выцветшие, застаревшие — тоска. Как-то я написал Нине, просил разыскать папку с моими рукописями. Показывать собственное сочинительство постороннему человеку — риск немалый. Расстояние и время притупляют ощущение остроты. В письме так и сказал: «Передай рукописи Федору Еремину, нынче он — газетный босс». Еремину я тоже написал. Извинился за настырность, просил быть судьей строгим, но терпимым.