Олег Попцов: Без музыки

Я был уверен: прочти я эти книги — все остальное, как говорится, дело техники. Совсем не нужен Литературный институт, и факультет журналистики не нужен. Горький же нигде не учился. И Чехов был врачом. Увлечение превратилось в болезнь. Литературное объединение «Парус», куда я попал, подчиняясь логической закономерности событий, сделало болезнь прогрессирующей. Там я и познакомился с Лариным. Он учился в горном. Был старше меня года на четыре, служил в армии и обрел тот коэффициент мужественности и зрелости, который делал мое уважение к нему безропотным и постоянным.

Он был во всем сдержан: в разговоре, возмущении, движениях и даже в улыбке — она угадывалась в самой глубине глаз, очень темных и очень внимательных, как если бы человеку стоило немало усилий не выдать себя и не улыбнуться всем лицом.

Сначала я ходил в «Парус» просто так, посидеть, послушать. Свои стихи читали редко, стыдились. Зато были такие, кто знал всего Блока наизусть. Сочинять прозу вообще считалось делом скучным и несерьезным. Ларин говорил редко, скупо: жалел слова и время. Многим это не нравилось, однако с его мнением считались.

Женя Барченко, из неоперившихся самый маститый, однажды сострил:

— У каждого свое призвание. Ларин незаурядный, он умеет талантливо молчать.

Литературное объединение не было привязано ни к одному из институтов. Такая промежуточность не представляла большого удобства, тем не менее была чем-то очень своим, создавала иллюзию независимости.

Нам нравился этот мир самодеятельной богемы, мы дорожили им, не сговариваясь оберегали его. У нас были свои кумиры, демократичные и доступные. Мы им завидовали. Они принимали зависть как должное.

Но однажды мир иллюзий рухнул, и виной тому был Ларин.

Мы возвращались домой вместе, я не настаивал на откровенности, однако не удержался, спросил:

— Зачем ты это сделал?

Он не удивился вопросу:

— Как правило, истина брала верх. Сегодня могло случиться обратное.

И тут я снова вспомнил все события прошедшего вечера.

Шло необычное заседание клуба. Мы обсуждали творчество своего однокашника. Не отдельные стихи, а именно творчество. У Барченко вышла первая книжка. Каждый из нас получил по одному экземпляру с дарственной надписью. Никакого разбора творчества, конечно, не получилось. Нас захлестнуло восхищение, и мы изливались неудержимо. Сам Барченко сидел за столом вместе с Володиным, усталый и довольный. Такого у нас еще не было, чтобы рядом с руководителем объединения за его столом сидел кто-то из кружковцев. Наговорились вволю, пора было закругляться. И тут выступил ты.

— Подражание не может быть талантливым, в лучшем случае оно может быть удачным, — сказал ты очень спокойно. — Мы похожи на бродячий цирк. У нас все свое: небосвод, звезды и даже добрый фонарщик, который зажигает эти звезды, каждую по очереди.

Все посмотрели на Володина, он покраснел, хотел что-то возразить, передумал.

Ты говорил тихо, был уверен: Володин не возразит.

— Творчество Барченко, — ты развел руками, — впрочем, творчества нет. Есть образы, удачные рифмы, но это все частности. Когда удачами являются частности, нелепо кричать «ура». В одно из гнезд нашего складного неба фонарщик ввинтил не ту звезду. Все.

Ты больше ничего не сказал. Обвел нас каким-то отрешенным взглядом, посмотрел на Володина, на свои руки, расстроенно всем улыбнулся и ушел.

Больше ты не приходил, а зря.

А потом был спор, был Барченко и его речь:

— Мой рассерженный оппонент лишил меня возможности ответить ему лично. По соображениям загадочным и туманным Ларин удалился. Жаль.

Говорил Барченко долго. Красиво щурил наглые глаза, призывал к логике, вспоминал Гомера, скалил сильные зубы и снова цитировал, на этот раз уже Тютчева. Он пытался выжать из нас эмоции. И мы улыбались. Как-никак, Барченко — поэт, его печатают.

Хотел ли я возразить ему? Меня подмывает сказать «да». Но я не возразил.

Много дней спустя мы встретились с тобой на улице. Спешить было некуда. Мы радовались нечаянной встрече, возможности почувствовать себя бездельниками, говорить о чем попало. Вспомнили литобъединение. У тебя были свои симпатии. Ты так и говорил: «В этого я верю. Бить его будут жестоко. Он не как все, нутром пишет. Грамотешки ему не хватает. Ну да ничего, обкатается. Он живучий». Я называл другие имена, ты словно бы не узнавал их, пожимал плечами: дескать, тебе все равно, буду я о них говорить или не буду. Потом мы говорили о твоей работе, об Урале, откуда ты родом, о скуке — она тебя гложет и меня тоже гложет.