Дверь качнулась и беззвучно пошла в сторону. Все меняется так быстро, что к этому трудно привыкнуть. Еще вчера был снег, холодный, стягивающий кожу ветер, от которого стыли даже глаза. Кругом стояли дома, большие и одинаково квадратные. А теперь ничего нет. Только пыль, она набивается во все щели, хрустит на зубах, обжигает губы. И ветер другой — теплый, пахучий. И дверь еще днем скрипела пронзительно, а сейчас нет. Отошла легко, не услышишь. Человек тоже другой. Похлопывает его по шее, надевает узду. Другую узду. Зачем? А хлеб хорош… Много хлеба. Повели. Он увидел, как в вагон проскользнул еще один человек, встал с другого бока, уперся в него руками. Никак не давал Орфею развернуться, попятиться назад. Тот первый, что тянул за узду у самых ноздрей, задевая их, крошил ломоть хлеба. Он привычно прожевал, почувствовал чужой, нехлебный привкус, однако это не насторожило его, голод оказался сильнее. Он снова потянулся к хлебу. Сделал шаг вперед, почувствовал, как передние ноги стали сползать по дощатому настилу, уступая силе человека.
«Как же хочется спать! — подумалось Орфею. — Мне должно быть больно, а боли отчего-то нет. Надо бы заржать. Была же боль. Какая скользкая гора! Нет сил остановиться». Последнее, что он услышал, грохот отброшенного настила, о который ударили кованые копыта. А еще он почувствовал холод, ветер задувал в щели, и поток студеного воздуха скатывался по окружью ребер.
Его разбудила тишина, а может, запах дыма, замешанный пополам с туманом, застывший над сухим жнивьем. Борт машины откинут, и он хорошо видит кусок серого поля, тени деревьев. Они становятся то больше, то меньше, словно пританцовывают на месте. Это огонь. Ветра нет, но пламя все равно вздрагивает, и тени вздрагивают, и желтые пятна человеческих лиц вздрагивают. И вообще все плывет в желто-красноватом тумане. Встряхнул головой. Движение вызвало нестерпимую боль. Перед глазами поплыли оранжевые круги. Голова вернулась в прежнее положение. Боль сразу утихла. «Сплю или не сплю?» Закрыл один глаз — танцуют, теперь другой — танцуют. Попробовал подняться. Ноги не слушаются. Ползут в разные стороны. Орфей стоит раскачиваясь, и поле качается, и люди на нем, и изгородь.
Сидящие у костра о чем-то заспорили. С кряхтеньем поднялись с насиженных мест и, продолжая переругиваться, гуськом двинулись к машине.
Впереди шел волосатый старик. Старик высок, костист. На нем какие-то разладившиеся шаровары, наскоро заправленные в яловые сапоги. На одном плече висит затертый до лоснящегося блеска пиджак, висит косо, рукав задевает голенище сапога. На оба плеча пиджака явно не хватает. На шее красная тряпка, повязанная на манер платка.
Старик стоит и улыбается. Во что одеты другие, не видно.
Ругань разом стихает. Все ждут слов старика.
— Иди сюда, мой ласковый, — пропел старик, и Орфей увидел, какие у него белые зубы. — Доски! — выкрикивает старик.
Те, что застыли поодаль, опрометью бросились в кусты, и через минуту у машины образовалась своеобразная лестница.
— Ковер!
На доски постелили ковер.
— Лело!
Перед машиной вырос курчавый Лело.
— Сведи.
Лело, коротконогий подросток (непроясненная улыбка тронула края губ), раскачиваясь угловатыми, неоформившимися плечами, стал подниматься в кузов.
Старик и лошадь стояли друг против друга. Их головы вровень. Старик принимает повод, ласково треплет шею, кладет горячую, сухую руку на лошадиную морду.
Темные, с желтоватыми белками глаза притягивают так сильно, что их хочется лизнуть языком.
Старик зевает, жмурится.
— Сорок, — говорит он ласково, ни к кому не обращаясь.
— Семьдесят, — глухо откликается шофер, разглаживает спутанные волосы рукой от нерешительности или желает показать, как крупны и наверняка сильны эти руки.
— Очумел! Сорок.
— Семьдесят.
— Сорок.
— Семьдесят.
— Грузи назад.
— Еще чиво?!
— Сорок три.
— Семьдесят.
— Лело! Скажи ему: нас тут нет, мы его не знаем. Пятно видишь?
— Ну?
— Как продавать буду, думаешь?
— Какое мне дело?
— Тебе дела нет, мне есть. Сорок пять.
— Семьдесят.
— Упрямый человек. Без денег домой поедешь. Лошадь повезешь. Что будешь делать?
— В милицию заявлю.
— Плохо думаешь… Сам вез, сам деньги просил. Называется соучастие. Не заявишь. Пятьдесят, или забирай коня.
— Жулье… — зло бормочет шофер, смахивая выступивший пот.
Старик медленно поворачивает свою тяжелую голову в сторону обидчика. Улыбка блуждает по лицу. Старик поднимает руку, и гвалт людских голосов разом глохнет.
Читать дальше