Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

Все эти годы я вроде как стоял на пути матери, дорожил своей бестревожной жизнью, высмеивал ее поклонников, грубо высмеивал, чувствовал над ними здоровое, юношеское превосходство.

Я ощутил, увидел неосмысленную прежде, незримую свою жестокость. Поняла ли она меня, или обостренное материнское чутье подсказало ей, озарило сознание. Мать прикоснулась к моей руке, сжала ее:

— Все глупости. Твоя мать самостоятельная женщина. Погиб твой отец, думала, будет у тебя хороший отчим, не получилось, решила — хватит. Поживу одна. И ты знаешь, понравилось.

Матери очень хотелось убедить себя. Она делала это так искренне, что даже я начинал верить ей. В матери умерла незаурядная актриса.

Каждый по-своему, мы ждали этого дня. Именно сегодня этот навязчивый вымысел слишком очевиден, но мать упорствует…

— Не уезжай. Останься со мной. Другой правды нет. Не терзай себя. — Мать заплакала. Не навзрыд, не в голос, а как-то сиротливо, затаенно.

Так и закончился наш самый важный, по сути бессловесный, разговор.

Меня распределили в один из проектных институтов Москвы. Здесь мне надлежало, по словам матери, проложить свою тропу. Из подающих надежды — к надежде русского зодчества.

Я до сих пор не могу понять, почему мать воспротивилась моему вероятному отъезду. Мать современная женщина. Она умела любить и была любима. В юности подобные мысли я гнал от себя. Даже намек на нечто подобное приводил меня в бешенство. Но мы взрослеем, положено считать, мудреем. Уже в юности начинаем осуждать бескомпромиссность отрочества.

«Познакомься, это мой хороший знакомый (или друг нашей семьи)», — говорила мать, и я с неохотой протягивал руку. Если «знакомый», я готов был смириться, но «друг семьи»… В семье нас двое, значит, этот человек и мой друг. Я придирчиво разглядывал человека (своих друзей я выбирал сам, этого мне предлагали). Мне все не нравилось в нем: его лицо, его улыбка, его походка. Я был непреклонен, я мог сказать во всеуслышание: «Нет, на мою дружбу вы можете не рассчитывать». В то время я уже где-то прочел, что дети жестоки и эгоистичны, что они ни с кем не желают делить материнскую любовь. Хорошие знакомые появлялись все реже, однако чувство неприязни к друзьям матери не становилось меньшим. Впрочем, мое постоянство иногда нарушалось, я готов был уступить матери, ставил себя на ее место, пробовал выбирать наиболее достойных, интересных. Мать выслушивала мои фантазии, затаенно вздыхала. «Ты очень добр, — говорила мать, — спасибо тебе».

Когда бунтовал, а бунтовал я чаще, грозился убежать, утонуть, мать страдальчески улыбалась, словно просила у меня прощения, и непременно добавляла при этом: «Ты — моя забота. Ее мне хватит на всю жизнь».

С какой легкостью мы повторяем эти слова: «Время необратимо», — принимая лишь отдаленно, что сказанное относится к нам самим. Мать становилась другой, старела, наверное. И с уходящими годами ощущение тревоги росло во мне. Мы как бы менялись местами. Теперь уже мать стояла на моем пути. Мои мысли, поступки обременял дополнительный груз: «Что скажет мать? Что подумает мать?» Иначе говоря, мысли, поступки уже не принадлежали только мне. Их приходилось все время делить между мною и матерью.

Я негодовал, мой протест выглядел вполне пристойно: «Я взрослый человек, я требую самостоятельности, я имею право определять свою жизнь сам». Традиционный бунт. Протест, равнозначный послушанию. И все довольны. Мать — привычности бунта, я — сокрытию истины. Матери нравилось одиночество. Но оно не было одиночеством. Рядом существовал я. Ее отношения с мужчинами не имели смыслового итога. Они не создали спутника жизни. Все заботы о моей матери, как прежде заботы обо мне, ложились на одни плечи. Мне не с кем их было разделить.

Мать разглядывала свое лицо в зеркало, и с не меньшей дотошностью в ее лицо всматривался я, отмечая мысленно неизбежные штрихи старения, блеклости. Теперь все совершалось в обратном порядке. Ее присутствие разрушало мои отношения с женщинами. Мать не одобряла моих новых знакомств, делала это на свой лад. Она не высмеивала их, нет, мать молчала. Это был ее стиль: казнить молчанием, не замечать, не слышать имен моих знакомых, а раз не слышать, значит, получить право путать имена, отвечать на телефонные звонки с той степенью дерзости, которая если не оскорбляла, то по меньшей мере озадачивала женщин, рождала подозрительность и в конце концов приводила к разладу между нами.

Мои поклонницы, услышав имена несуществующих соперниц, к которым я уезжал на день рождения или, еще того хуже, представиться их родителям, мои поклонницы трезвели в одночасье, закатывали мне сцены и…