Авенир Крашенинников - Особые обстоятельства. Рассказы и повести

«Зачем две-то простыни?» — подумала Валентинка и, уже в полудреме, разделась.

Звякнул будильник и тут же умолк. Но все-таки она проснулась, покуксилась по давнишней привычке. Скорее на ферму! Вчера вечером уж больно квелой стала корова, у которой лактация. Зинаида Андреевна обещала вызвать ветеринара!..

Пятками поискала плетеный половичок у кровати. Половичка не было, будильника тоже. На высоком беленом потолке желтыми кантиками струилась рябь отраженного вечернего солнца. И никуда не надо торопиться. Может, потому так трудно вставать. Никогда не ложилась днем, и теперь все тело будто набрякло, во рту была противная сухость.

Все же Валентинка встала, натянула через голову платье, в котором была перед газетчиком и на совещаниях, выпростала тяжелые свои волосы. Увидела шифоньер, точь-в-точь похожий на тот, что стоял в избе; это от его зеркала отражалась на потолке рябь. Другая постель тоже была примята — отец, видимо, отдыхал. А над постелью его висела фотография в овальной лакированной рамке: молодые мужчина и женщина приклонились голова к голове. Фотографию сильно увеличили, подрисовали, подмалевали, и плоскими и как будто напудренными были оба лица. Наверное, поэтому ничего похожего на то лицо, что навсегда в Валентинкину память впечаталось: по-мальчишески озорное, в лихо сбитой набок пилотке, на подбородке рассечина-шрам. И в лицо молодой женщины до рези в глазах она всматривалась, а в душе было глухо — ни отзвука. Не заметила, как вошел отец, как остановился за ее спиною, и вздрогнула, когда он заговорил:

— Это сразу после свадьбы. Волосы у нее были как теперь твои. По ним сперва на фотографии в газете я и тебя узнал.

У отца не было уже на щеках серой щетины, которая успела за дорогу обозначиться, и как-то свежее, моложе он показался. В руке он держал чемодан.

— Будешь разбирать? — спросил настороженно.

— Сейчас и разберу.

— Тогда хозяйничай. — Он обрадованно кивнул на шифоньер и опять оставил Валентинку одну.

Прежде всего надо было достать гребенку и привести, себя в порядок. Зинаида Андреевна с малых лет приучала ее к опрятности. И от доярок пристрастно требовала того же: «Распустех к молоку не подпущу». Валентинка еще раз посмотрела на овальную фотографию, расстегнула замки на чемодане. Чемодан был большой — Зинаиды Андреевны, уже проезженный, с царапинами и проплешинами по дерматину. Откинула крышку и увидела сверху пакет, обернутый бумагою, бечевкой завязанный крест-накрест. Под бумагой оказалась клеенка и записка: «Это тибе подорожники». И в промасленной бумаге — ноздреватые, в застывшем уже румянце и подсохших ободках — черепицею лежали лепешки. Зинаида Андреевна прежде никогда ничего не стряпала. И как это успела она — и где?.. Нет, не прогоняла Зинаида Андреевна, совсем не прогоняла! Сама собрала в дорогу и вот это — доброе напутствие, которое не умела высказать словами. Да и не могла она ничего говорить, самой Валентинке доверяя дальнейшие решения…

«Родная ты моя, — заволновалась Валентинка, — вот погощу маленько и приеду, приеду».

Поискала глазами по комнате — посудинки нигде не было. На бумаге положила лепешки на стол, уже кем-то прибранный. «Вот как разоспалась, даже не слышала». Подошла с гребенкою к зеркалу. Гребенка была крепкозубая, иная бы с Валентинкиными волосами и не совладала. От зубьев в волосах потрескивали невидимые искорки. Потом Валентинка открыла шифоньер. В меньшем отделении сгрудились чашки, тарелки стопкою, графин и рюмки, а в большем висели на плечиках костюмы: черный с залосненными локтями и синий, в котором отец приезжал в село. И были пустые плечики: от них едва уловимо пахло свежим деревом. На них Валентинка расположила будничное платье и сарафан в продольную зеленую полосочку по белому полю — все только летнее.

«Есть ли у отца утюг?» — подумала она, а отец уже несильно постукивал в двери.

Он сразу же увидел лепешки на столе, взял одну, откусил. В глазах его опять появилось то самое выражение, которое было при первой встрече.

— А гостинец-то Симочке! — вспомнила Валентинка.

— Сейчас и пойдем, — сказал отец, вытирая пальцы носовым платком. — По-моему, это недалеко…

Было пыльно и шумно. Стучали трамваи, гудели, скрежетали машины, зажигались светофоры на перекрестках, останавливая их невидимой стеною. Неужто отец не может прожить без всего этого, и деревенская тишина действует на него так же, как на Валентинку город? Валентинка неуверенно ступала за отцом перед горячими мордами машин, озиралась. Но то ли попривыкла, то ли мысли о Симочке отвлекли — скоро перестала замечать грохот и суету. Какая она стала, Симочка, Серафима Коркунова, что в жизни нашла? Валентинка не искала: до сих пор, будто кирпичная дорожка от школы, ровненько определялась ее судьба. Ни метаний, ни сомнений. И вот…