Авенир Крашенинников - Особые обстоятельства. Рассказы и повести

— А если вот так, как Симочке, ничего не мило?

— Наверное, слишком малым кругом живет она, только для себя… Да ведь я не знаю ее, вообще рассуждаю…

Он никогда так долго не говорил и задохнулся, и лоб горошины пота осыпали. Утерся поскорее, но Валентинка заметила:

— Плохо тебе, отец?

— Это от курева. Надо бросать. — Он отвел глаза, потом подхватил ее под руку. Она приклонилась головою к его плечу.

Широким взмахом сеятеля кидал вальцовщик на раскаленные листы березовую вицу. Пучки тоненьких вичек вспыхивали, погибали, от них пеной бежала окалина, взрывалась, пулями стреляла в пролет. Лицо вальцовщика защищала сетка, тело — спецовка. Он привычно безжалостно губил ветки, самые тоненькие, что вырастают на березе за лето, поднимая ее поближе к солнцу, он губил их, ибо это было неизбежно, покуда башковитые люди не придумали ничего иного, чтобы из валков прокатного стана выходил чистый, как зеркало, стальной лист.

Прежде зрелище это было для Семена Иваныча обычным, он как-то перестал замечать подробности процесса и делал свое дело чуть ли не автоматически. А сейчас он остановился на железном полу пролета и вспомнил, что сказала Валентинка, когда вернулись от Симочки домой, и в растерянности следил, как сгорают березовые вички… Что же теперь делать, как жить теперь?

Валентинка опять поглядела на послесвадебную фотографию его и Марии и сказала, что у нее, у Валентинки, осталась в избе фотокарточка Семена Иваныча, которую он прислал маме с фронта; там он совсем не такой!..

Семен Иваныч никакой фотокарточки никогда Маше не посылал. Писем несколько писал, получал ответы, узнал из одного, что Маша родила девочку, назвала Валентинкой… А потом попал в «котел», с боями выходил из окружения, мыкался по госпиталям, потерял след своей семьи.

Сколько лет искал, уже отчаялся, уже закоробел изнутри. Если бы не Борис Никанорыч, друг и сострадатель, не смог бы, пожалуй, жить на втором дыхании. И вот, как принес Борис Никанорыч газету: «Имя, отчество, возраст, факты биографии совпадают!» — так сразу уверил себя, что это именно она, его Валентинка. И ведь ему безропотно поверили Зинаида Андреевна, сама Валентинка, будто именно его каждый день ждали. А может быть, он послал свою фотографию и начисто об этом забыл?

В одиноком своем жилье, где ночами оставался Семен Иваныч лишь с памятью о прошедшем, стал он теперь не одинок, он каждой клеточкой чувствовал тепло, слышал дыхание самого дорогого на свете существа. И вдруг — все обрушится, и сгорят его праздники, точно березовые вички на раскаленном листе.

Тяжелея от этих дум, Семен Иваныч поднялся по железной узкой лесенке в кабину оператора, оглядел отполированные ладонями металлические рукоятки, окинул взглядом впереди себя крупную перспективу листопрокатного цеха. Сейчас, после сигнала, побежит по рольгангу хлебной буханкою толстая сляба, кинется в валки, хрустнет, осыпая корку, крутанется на поворотном столе, опять кинется, сплющиваясь и удлиняясь. Стан как бы превратится в продолжение рук Семена Иваныча, подчинится всякому движению его души и мысли. И позабудется все тогда, утолятся все печали…

А потом будут мокрые подтеки под мышками, глоток газировки и опять — думы, думы. И мерзкая боль в затылке, тупая, тягучая, о которой никто в цехе не подозревает. Там, где нет кусочка черепа, мизерного, всего-то с пятак, затянуто кожей. Когда-то, незадолго после войны, он лежал с этой болью в госпитале, и врачи усмирили ее. Напомнила о себе, когда он учился на оператора, — он усмирил ее. И вот снова как бы притаилась, исподтишка грозится чем-то неведомым, черным. Сдайся, берегись, не двигаясь, не думая, сиди идиотом на солнышке, перебирай камушки, отсчитывай сэкономленные годы. Или опять воюй, и предательский осколок срежет тебя навсегда.

Да, он боялся осколков и пуль, всегда боялся. Но то была боязнь инстинкта самосохранения, и потому воля, разум, чутье солдатское загоняли этот страх в самые глубины души и не выпускали его оттуда ни в какую лазейку. А в последнее время он по-настоящему захворал страхом: слишком складно покатилась по рольгангу жизнь, значит, что-то должно случиться.

Даже с Борисом Никанорычем не мог он сомненьями и думами своими поделиться. После работы шли они домой, как обыкновенно, рядышком. Борис Никанорыч без конца говорил. Измаявшись молчанием в цеховом техбюро над чертежами и выкладками, он говорил и говорил всю дорогу, и эту слабость Семен Иваныч прежде ему дружески прощал. Но теперь будто древоточец сверлил, спасу от него не было.