Тягостно проходили теперь вечера. Папа — в кабинете, мама — в гостиной, дети — в детской, бабушка — в своей заставленной фамильной мебелью комнате, которую по старинке торжественно называли «будуаром». Четыре несмешивающиеся зоны бытия.
…О заседании бюро горкома Алла случайно услышала в цехе и разволновалась. Сразу полетели к черту все логические умопостроения, теперь ей хотелось только благополучного финала. Чтобы не сидеть в томительном ожидании дома, решила задержаться в лаборатории, благо было чем заняться — пришло время составить заявку на получение химических реактивов. Позвонив предварительно детям, узнала, что они делают, чем покормила их тетя Паша, наказала погулять час и садиться за домашние задания. Светланке всего девять, но она какая-то взрослая, с полуслова понимает, с одного слова слушается. А вот Вовка своевольный, самолюбивый и злопамятный. Если что не по нем, надуется, забьется в угол и сидит там час, два, обидишь — через месяц вспомнит. Точь-в-точь как отец. Все задатки его. И просматриваются они, еще не закамуфлированные ни хитростью, ни опытом, чересчур явственно.
Гребенщиков вернулся чернее тучи. Алла бросилась к нему, но все попытки узнать хоть что-нибудь ни к чему не привели. Он прошел в кабинет, запер дверь на ключ. Алла слышала, как он плюхнулся на диван и затих.
Испугалась. Постучала.
— Андрей, тебе плохо?
Молчание, и после повторного стука:
— Нет-нет, не волнуйся.
К ужину он выйти отказался, ночью в спальню не пришел. Под утро Алла снова постучала к нему. Он не ответил. Мучаясь неизвестностью, Алла зашла в комнату Валерии Аполлинариевны, растормошила ее.
— Андрей… Наверно, он плохо себя чувствует.
— Пройдет… Ну, дай валидол. — Валерия Аполлинариевна испытывала раздражение оттого, что Алла нарушила ее покой.
«Боже, откуда такое равнодушие, такая забота о собственной персоне? Неважно даже, как чувствует себя сын. Важно только, чтоб ее не беспокоили…» — неприязненно подумала Алла. Сказала с волнением:
— Он заперся на ключ в кабинете.
— Значит, не хочет, чтоб его тревожили. Отоспится — придет в норму.
Уходя на работу, Алла заглянула в кабинет. Дверь оказалась открытой. Накрывшись пледом, Гребенщиков спал, но лицо его было смятенно-хмурым, точно видел он дурной сон.
…Решение бюро горкома оказалось неожиданным. Гребенщикову вынесли строгий выговор с занесением в личную карточку. И настоял на этом не кто иной, как Додока. Но и Подобеду затея с превращением собрания техсовета в открытое заседание парткома даром не прошла. Он тоже получил выговор. За импровизацию.
Очень не любили начальники цехов пятницу. В этот день Гребенщиков собирал их у себя на очную оперативку, которую теперь называли не иначе как «молебен». Тошно было сидеть битых два часа, выслушивать нотации и упражнения в злоязычии, и потому сюда не торопились. Появлялись за две-три минуты до того, как Ольга Митрофановна открывала дверь кабинета и приглашала заходить.
Но сегодняшняя оперативка возбуждала повышенный интерес. В такой ситуации руководящий состав с Гребенщиковым еще не встречался. Броня неуязвимости с него снята, ореол непогрешимости развеян. Возьмет ли он правильный тон, чтобы установить нормальные взаимоотношения, или решит продемонстрировать несгибаемость и еще больше обострит их?
Вот и собрались заранее, чтобы обменяться соображениями и предположениями, а кстати расспросить о Шевлякове у Рудаева, который держал постоянную связь и с его семьей, и с больницей.
Рассредоточились в длинном коридоре группками — в зависимости от степени доверия и симпатии.
Когда появился Рудаев, его окружили все сразу и вопросами засыпали все сразу. Он едва успевал отвечать. Нет, положение вовсе не безнадежное, но достаточно неопределенное, инфаркт обширный. Пока к нему не пускают. Работать вряд ли сможет. Во всяком случае, не в цехе.
— И, конечно, не у нас на заводе, — многозначительно добавил Золотарев.
— А я-то надеялся, что он вернется.
Это был голос Численки. Он услышал реплику Золотарева, поднимаясь по лестнице.
— Вам все просто, потому что, кроме гриппа, вы ничем не болели, — откликнулся Золотарев.
На лицо Численки легла тень раздумья. За то короткое время, что он замещал Шевлякова, Гребенщиков успел потрепать ему нервы. Звонил чуть ли не каждый час, распекал ни за что, профилактики ради, и уже изрядно набил оскомину. Для самолюбивого и горячего Численки такое обращение было пыткой, и он стал подумывать об уходе с завода. В этом коллективе он всего полтора года, еще не успел пустить корни, обжиться, и перевестись на другой завод ему ничего не стоит. Этим он не только избавит себя от общения с Гребенщиковым, не только отомстит ему за Шевлякова, но и заставит соответствующие организации задуматься о бережном отношении к кадрам.
Читать дальше