Владимир Попов - И это называется будни

— Выход? Найду вам выход. Пригласите Шевлякова к себе, поговорите по-хорошему, расположите к себе. Он ведь мягкий и отходчивый человек.

— Звал — не идет.

— Дожили… — хмыкнул Подобед. — Тогда сами пойдите к нему. Принесите свои извинения…

— Мне?.. Я должен изви-няться? — взвился Гребенщиков, оскорбленный советом Подобеда. — Он меня игнорирует, а я к нему на поклон?!

Так и ушел Гребенщиков, не найдя выхода из тупиковой ситуации, в какую попал своими же стараниями.

А вечером, когда раздражение перегорело и Гребенщиков, твердо взвесив, что потеряет с уходом Шевлякова, позвонил к нему на квартиру в надежде наладить контакты, какая-то женщина, очевидно, жена Шевлякова, осведомившись, кто у телефона, мгновенно повесила трубку.

Только назавтра Гребенщиков понял что к чему: Шевлякова подобрали на улице, когда он возвращался домой, с жесточайшим инфарктом.

Единственный человек, кому рассказал Глаголин о том, что делает чужую диссертацию, была Наташа. Время их знакомства никак не соответствовало той степени доверия, которое возникло у него к этой девушке. В своем воображении он наделил ее всеми достоинствами, которые только могут встретиться в палитре человеческих качеств, в том числе и умение хранить тайны.

Общеизвестно, что женщины хранят свои тайны лучше, чем чужие, в отличие от мужчин, которые относятся к чужим тайнам строже, чем к собственным. В этом отношении у Наташи был мужской характер. Она никому не сказала о том, что узнала от Володи. Ни отцу, ни Борису, хотя всем своим существом жаждала, чтоб неблаговидная акция Гребенщикова каким-нибудь образом была употреблена ему во вред. Общая атмосфера неприязни к Гребенщикову передалась и ей.

Володя не упал в ее глазах после такого признания. Не упал потому, что взялся за диссертацию не корысти ради и даже во вред себе. Не сумел по мягкости характера противопоставить свою волю тренированной воле Гребенщикова и его изощренной демагогии. А мягкость Володиного характера нравилась Наташе, нравилась, возможно, по контрасту с собственной семьей. У них, у Рудаевых, все, кроме матери, были крутого замеса, и как ни уважала Наташа отца и брата за чисто мужской шероховатый нрав, человеческие слабости Володи очень подкупали ее.

Но Наташа всерьез огорчилась, когда узнала, что Володя не прервал работу над алгоритмом и тянет двойной тягой, прихватывая часть ночи. Он не отличался богатырским здоровьем, и ничего, кроме вреда, от столь сильной перегрузки ожидать было нельзя. Кому-кому, а Наташе хорошо известно, к чему это может привести.

Никогда еще не было с Наташей такого, чтоб человек после нескольких встреч стал ей так понятен, близок и даже дорог. Они как-то легко и органически быстро перешли на «ты» и разговаривали с той непосредственной откровенностью, когда не думаешь о впечатлении, которое произведут на другого твои слова, мысли, признания.

Размышляя об этом взаимном тяготении, Наташа порой приходила к выводу, что оно больше похоже на дружбу, чем на чувство, называемое любовью, да и Володя, казалось, испытывал то же самое: сказал как-то, что у них лирическая дружба.

И все же для дружбы это тяготение было слишком сильное и слишком уж много радости доставляли им встречи. Они даже признались друг другу, что в тот день, когда им предстояло повидаться, они испытывали такой подъем духа, что и работалось лучше, и неприятности переносились легче.

В конце концов Наташе довелось познакомиться с Володиной мамой. Произошло это неожиданно для нее и неожиданно для Володи.

В театре в первом же антракте к ним подошла женщина с суховатым, но не лишенным приятности лицом, одетая не только без всяких притязаний на моду, но даже на общепринятый стиль, и, протягивая Наташе узкую, цепкую руку, сказала: «Давайте познакомимся. Я Володина мама. Вас, знаю, зовут Наташа, меня — Лидия Николаевна».

У Володи от удивления вытянулось лицо и на какое-то время пропал дар речи. Только и смог что сжать локоть Наташи, как бы просигнализировав этим, что он тут ни при чем, и выражая свое смущение.

Мама скучать им не дала. У нее было что рассказать, о чем порассуждать, и Наташа оценила и самобытность суждений, и критическую направленность ума.

Увязалась за ними мама и после театра. Она бодро преодолела штурмовую посадку в автобус, затем долгий путь до Наташиного дома, постояла у калитки и ушла вместе с сыном.

Снисходительная к любым проявлениям материнских чувств, Наташа не нашла в ее поведении ничего предосудительного — заботливая мать хочет составить себе представление о девушке сына. Но когда и в следующие разы после кино и после концерта Лидия Николаевна оказывалась рядом и стоически совершала продолжительные променады, Наташе это показалось сначала странным, а затем и докучливым.