Владимир Попов - И это называется будни

— Ради чего вы взяли себе в соавторы Гребенщикова? — спросил Глаголина Межовский, когда они, пропустив мимо себя институтскую ватагу, брели по улице. — Только не сочиняйте.

Глаголин долго молчал и, когда Межовский уже перестал ждать от него вразумительного ответа, интимно пожаловался:

— Всякое стоящее дело должно иметь своего покровителя, иначе оно пойдет со скрипом, а возможно, и совсем не пойдет. Ну кто такой Глаголин? Грузчик, который по причине безвестности с трудом умудряется иногда опубликовать ту или иную свою работу. А Гребенщиков… Кроме того, внедрение фурмы целиком ляжет на него.

— Что-то опробовать ее он не торопится.

— Это преднамеренно. Соблюдает проформу. Сначала надо провести через техсовет, разрекламировать, заинтересовать непосредственных исполнителей, словом, создать, как говорят, общественное мнение.

У губ Межовского появилась брезгливая складка, будто глотнул он что-то прокисшее.

— А вы не находите, что в вашем содружестве есть элемент аморальности?

— А какой у меня выход? — Глаголин покрутил головой. — Мораль, которая мною движет, — это польза дела. Я даже могу отдать свою идею целиком в другие руки, как в былые времена неимущие родители отдавали своих детей на воспитание в бездетные семьи. Тем более что идеями я не оскудею.

— И однако же что-то здесь…

— Ну что? Что? — разгорячился Глаголин. — Такие альянсы стали сейчас явлением распространенным. Вы когда-нибудь анализировали, кого и как выдвигаем мы подчас на премии? И сколько там фамилий? Это что, все идееносители? Отнюдь. Там больше идеетолкателей. И в таком поощрении, пожалуй, есть кое-какой резон. Хуже, когда прилипают просто так. Не вынашивали, не толкали, а значатся. Из чинопочитания вставили, по соображениям подхалимажа. Вот это настоящее зло. За подхалимаж лупить надо и тех, кто угодничает, и тех, кто угодничество не пресекает.

— Но ведь ваша работа — готовая диссертация. Да еще какая!

— А мне что от этого? Диплома у меня нет и не будет, а без него…

— Слушайте, Глаголин, хоть раз в жизни скажите мне откровенно: почему вы так инертны? У вас еще вся жизнь впереди. Идите хоть бы к нам на вечерний факультет. Закончите — все дороги вам будут открыты. Аспирантура, докторантура…

— Докторантура… — не то скорбно, не то пренебрежительно проговорил Глаголин. — Поймите, я свободный художник. Я творю то, что хочу, что мне наиболее мило. А добиваться диплома и изучать ради этого дисциплины, которые по сути не нужны, — значит, остановиться на три года.

— С вашей памятью, с вашей одаренностью вы справитесь за два.

— Не хочу и двух. Кстати, ваш институт не даст мне должных математических знаний. Если б МГУ… Но для МГУ уже поздно. Время упущено.

Межовский вздохнул. Он не мог понять Глаголина — искренен тот или просто избрал себе такую форму самозащиты. Сломалась у человека жизнь — вот и приходится изобретать оправдательные мотивы.

— Докторантура… — повторил Глаголин с некоторым упрямством. — Ради чего? Чтобы заниматься прикладной математикой? Я ее не люблю. Понимаете — не люблю. Другое дело — чистая теория… — Лицо его на миг просветлело, как будто увидел он звездные манящие дали, и тут же опять стало сумрачным. — Но мне сейчас и с ней становится трудновато. Приходится постигать все самому, а это, увы не просто. Чувствую, что отстаю. Особенно ощутил я свою тяжелеющую поступь на последней теоретической конференции в Москве. Послушал сообщения бывших однокурсников — некоторые из них уже видные математики, — и такого напряжения стоило мне вникать в то, что они излагали. Я вообще не пью, но в тот вечер выпил…. Меня ведь считали на факультете многообещающим… Все дело в том, что у них была строгая система усвоения знаний. И среда. Великое дело — среда.

— Вы человек крайностей. Либо гений, либо грузчик, — непримиримо, с беспощадной прямотой сказал Межовский. — Я хоть завтра возьму вас в институт и предоставлю возможность заниматься тем, чем вы хотите. Но что я смогу вам платить? Ставку лаборанта?

— Вот мы и вернулись на круги своя, — обрадовался Глаголин логическому завершению беседы. — За душевный порыв благодарю, но меня, Яков Михайлович, действительно больше устраивает ставка грузчика и возможность размышлять над теми математическими проблемами, которые волнуют, а не над теми задачками, которые будут подбрасывать другие.

Уже в семь часов утра Додоку можно было видеть на набережной. За реконструкцией этого заброшенного и запущенного участка он следил лично, и потому работы здесь шли полным ходом. Снимали трамвайные пути, расширяли шоссе, разбивали клумбы. Додока задумал сделать набережную любимым местом прогулок горожан — вдоль нее тянулся великолепный просторный пляж.