Кузьма Чорный - Млечный Путь

— Смех, да и только. Хотят долбешкой пушке ствол своротить.

В последний день накануне прихода немцев он уже смело расхаживал по местечку и даже ввиду какой-то душевной приподнятости, как позже сам говорил, «гахнул с соседом поллитровку». Потом они с тем же соседом вышли в подпитии на крыльцо и увидели Александра Сущевича — тот как на пожар мчался на своей легковой машине. Они вдвоем встали посреди дороги, замахала руками и остановили машину. В глаза им бросилось, что Сущевич ехал с чемоданами, узлами и даже с патефоном.

— А-а-а, — завели они в один голос, — куда ж это тебя нечистая несет? Раньше-то вон какой был смелый!..

— Когда со мною воевал, — добавил усатый.

— Это же не кто-нибудь, а враг идет, его бить надо, а не драпать от него.

— На кого же ты нас покидаешь, ты же, пока все ладно было, тут силу свою нам показывал.

— А женку и сына что ж не взял с собой?

— Я не бегу, я еду исполнять свои обязанности, — ответил раздосадованный Сущевич. — Плох тот человек, кто в решающий момент жену ставит выше республики. Прочь с дороги!

Неизвестно, было ли у Сущевича намерение возвратиться за женой и сыном, или другие планы бродили в голове, но он вдруг узнал этого усатого, загородившего дорогу машине, — ну конечно, тот самый, только тогда он был без усов. Привыкшая к схематическому мышлению голова его тотчас нарисовала, или, точнее сказать, взяла готовую схему: «Ну ясно, это он и есть. Он ненавидит советскую власть. Сейчас он рад, что приходит фашизм!»

Сам во власти страха, он выхватил наган, выстрелил в воздух и еще раз приказал им убираться с дороги. Не тут то было! Они вдвоем набросились на него, вытащили из машины и посоветовали растерявшемуся шоферу ехать, куда он хочет. Александра Сущевича они не держали, и он побрел куда-то, не разбирая дороги, а усатый насмешливо бросил ему вдогонку:

— Дуй в соседний район, к партизанским отрядам приставай!

Назавтра поселок заняли немцы. Заняли и всю округу. Сущевич не знал, что ему делать: вернуться домой он боялся, выходить на восток за линию фронта, как и приниматься здесь за что-нибудь решительное, боялся тоже. Кроме того, он рассудил, что если он как-нибудь бесследно исчезнет, то немцы не тронут его семью. Сперва он пробовал скрываться поблизости, чтобы со временем тайно прийти домой. Полагал, что, поскольку он был в районе довольно известным человеком, то у немцев только и забот, чтобы как-нибудь изловить его. Сдался он им. Правда, когда в поселке объявился немецкий комендант, а в соседнем районе партизаны уже изрядно насолили немцам, нашелся кто-то, кто состряпал донос, будто бы это Сущевич орудует там и его жена об этом знает и имеет связь с ним.

Известное дело, доносчик! Закоренелый доносчик никогда не покажет правды, ибо он о ней, о правде, и понятия не имеет. Да будет это ведомо тем, кто думает, будто на доносах можно утвердить основу общества. Доносчики нарождаются на свет там, где нет веры в человека. Следует знать, что без веры в человека не устоит не только семья или дружеские отношения двоих — без нее рушатся целые государства. Как бы там ни было, но жену Сущевича немцы взяли на допрос, ничего от нее не добились и в спешном порядке повесили несчастную женщину. Сущевич вскоре узнал об этом. Его взяла за горло тоска по Коле. Мальчик совсем один. Что будет с ним и что будет с самим Сущевичем? Голова его сварила так: «Не состоялось советское государство, не выжило, настал ему конец. Надо начинать жизнь заново. Там уж будь что будет, а сейчас лишь бы приспособиться, вжиться». От таких мыслей он перешел к тому, что надо бы как-нибудь выслужиться перед немцами. «Они говорят, что пришли покончить с большевизмом. Значит, и со мной. Как же устроить, чтобы навек забылось, кем я был столько лет? Забылось или не принималось во внимание». У него хватило ума, чтобы внушить себе, будто поступкам вора и разбойника тоже можно найти некое идеологическое обоснование. Ни разу совесть не заставила дрогнуть его душу. Страх вытеснил в нем все живое. На какое-то время он даже и про Колю перестал вспоминать. Кончилось тем, что пошел к коменданту и предложил свои услуги. Он и сам удивился, что предложение его тут же было принято. Перед ним поставили задачу: раскрыть коммунистическую подпольную организацию в районе. Даже не усомнившись в существовании такой организации, он кивнул и распрощался с комендантом за руку. Немец из специальной службы научил его: если у него у самого нет в руках никаких концов, то надо выследить партизан и от них потянуть ниточку. Возвращаясь из комендатуры, он был сам не свой: а может, упасть партизанам в ноги, повиниться? Остаться с ними? Быть со своими — это счастье. А если там окажется тот, с усами? Нет, тот служит немцам. «Но это же еще хуже: я могу здесь с ним встретиться». Снова страх обуял его. Страх снедал его душу и опустошал сердце. И он с головой ушел в слежку. Ходил, прислушивался, вынюхивал. Так пришла осень, и близилась зима. Его держали все на той же работе, а он старался исполнить все, что велят, чтобы потом забиться в угол, пропасть из виду и существовать хотя бы так. Он перестал спать по ночам, лицо его то и дело передергивалось в болезненной гримасе. А удачи все не было. Когда на шоссе партизаны отбили колонну арестованных и немцы стали уносить ноги из беспокойного района, уже не страх, уже панический ужас охватил Сущевича. На горьком опыте он постиг ту истину, что немцы пришли сюда затем, зачем пришли, а не затем, чтобы предоставить ему возможность выслужиться. Не зная, на что решиться, он выслушал последний приказ своего шефа: остаешься здесь.