Кузьма Чорный - Млечный Путь

Многие из тех, кто получил свободу после того боя на шоссе, остались в отряде. А тут всерьез захолодало, выпал снег. Отряд возвратился в свои обжитые места, но не в лесной лагерь, а занял тот поселочек из шести хат возле леса. В недостроенном доме Крамаревича настлали полы, поставили печи, застеклили окна, и вскоре над его крышей уже вился дымок из трубы. Однако Антон Крамаревич остался в старой хате: его сердцу ничего не говорили стены нового дома. Коля Сущевич не разлучался с ним.

В те дни, после операции на шоссе, ни одного немца не осталось в районном центре, и районный поселок занял другой отряд — давние, еще по лесному лагерю, соседи. Зима завернула по-настоящему. Немцы по шоссе теперь совсем не ездили, да и во всей большой округе их было не слыхать. Партизаны стали хозяевами положения.

Переход на новое место, новые дела в отряде, новые впечатления и стремительный бег времени — все это захватило Колю Сущевича. Он уже не терзался мыслями об отце. Как будто он постиг ту истину, что еще не то что годы — десятки лет будут тревожить его эти мысли, а пока нужно делать самое главное: держаться за свои повседневные дела и обязанности, в которых и смысл и радость жизни. Он ожил, набрался сил, весь как-то выпрямился.

Но сам Александр Сущевич именно в это время больше, чем когда-нибудь прежде, думал о Коле, и возможно даже, мысли о сыне были единственной его опорой на пагубном и роковом для него жизненном распутье.

Можно с уверенностью сказать: судьбу его решил неодолимый разрыв между скромными способностями, дарованными ему природой, и деятельностью, которую он избрал для себя, и не на время, а на всю жизнь. Он лез в руководители. И в этом была беда не столько того района, где он был довольно заметным лицом, сколько его собственная беда. Таланта руководителя у него хватило бы разве на то, чтобы сидеть на возу, держаться за вожжи и направлять лошадь то вправо, то влево. Но не более. Он никогда и не подумал, что его окружают люди. Ему казалось, будто он чем-то руководит и что-то организовывает, на деле же люди видели его насквозь и кто-то даже однажды сказал:

— Если б положить в его кресло полено, ничего бы не изменилось.

Словом, дело шло помимо его воли. Но пускай бы его только высмеивали, это еще полбеды. Настоящая беда была в том, что его начинали ненавидеть. Тот же Антон Крамаревич не просто оставил жену и опять пустился в белый свет, чтобы как-то устроить свою жизнь. Уезжая, он раструбил всем, что именно Сущевичу обязан своими невзгодами. Этому Крамаревичу и в голову не тюкнуло, что, возможно, он, Сущевич, и сам пришел бы в ужас, если б от кого-нибудь узнал, что никакой он не руководитель и не работник, а самый настоящий преступник перед Советской властью. Но он не только не знал этого и не чувствовал, а наоборот, считал себя очень важным человеком в деле построения социализма. Он был очень огорчен тем, что не получил орден. Я недавно слышал, как один работник таким образом утешал себя: «Еще рано думать, что все кончено. Еще не все заведующие отделами получили ордена». Как будто орден дается за заведование отделом, а не за труд и заслуги перед государством. Александр Сущевич затаил обиду и не сидел сложа руки. Может быть, Антон Крамаревич и вернулся бы вскорости домой, и закончил бы, чего ему очень хотелось, свою новую хату, но до него доходили слухи о кое-каких делишках, связанных с Александром Сущевичем, и он рассуждал: «Выжду еще малость, пускай там все стихнет».

В том районе был по ошибке раскулачен некий человек, который вовсе не был кулаком. Недосмотр это был или, скажем, сведение счетов? Потом одного человека вышвырнули из колхоза за то, что он сказал однажды: «Какая ж это советская власть, если тут человека раскулачивают, а не кулака?» По совести, его бы поблагодарить и похвалить за дельную и справедливую мысль, а Сущевич пришил ему обвинение, что он якобы подрывает авторитет представителей власти. Ох, этот «авторитет» там, где он и не ночевал! Сколько раз мне доводилось выслушивать поучения, как жить и работать, от людей, которые сами ведать не ведают, как надо работать и как надо нам всем жить.

Была и еще одна слабость у Александра Сущевича. Он своею силой и властью насаждал в жизни то, что считал правильным для себя. Разумеется, не каждый мог принять это как непреложную истину. К тому же, среди окружавших его людей были и такие, кто раз в пять превосходил его по уму да и во всех отношениях. Эти люди, не принимавшие сущевичевских норм и правил, поступавшие по-своему, были у него на подозрении. Случалось, что с течением лет, глотнув какого-нибудь свежего ветра, Сущевич начинал носиться с новыми мыслями и в восторге от самого себя втолковывать всем и всякому новейшие достижения его пытливого ума. Ему все это было внове, в то время как многие весь свой век жили этими мыслями и идеями. Одним словом, некоторые посмеивались над ним, а некоторые с известных пор его возненавидели. Большое несчастье, если человек с мандатом на право поучать других думает, что все вокруг него бараны, ничего не знают и лишены способности мыслить. Очень часто Сущевич оказывался именно в таком положении. Но все это до поры были мелочи. Жизнь вокруг Сущевича шла своим ходом. Росли хлеба в поле, гнулись ветки в садах, люди богатели и обживались, девушки выходили замуж, взрослели дети, летом было тепло, а зимой холодно. Но тут случилось, что тот раскулаченный стал добиваться своих прав. Человек он был настойчивый и энергичный. Ездил куда-то, вплоть до самых высоких руководящих сфер, брал с собою свидетелей и целую кипу всевозможных справок и воротился с высокой резолюцией на своем заявлении о том, чтобы ему возместили все, что было отнято во время раскулачивания. Одновременно бумага на этот счет пришла в район. Хотя Сущевич и не был из высших в районе руководителей, он заелся. Известно, у каждого своя гордость. И беды в этом никакой нет. Беда там, злая и горькая, где на весы с одной стороны положен начальственный гонор, а с другой — жизнь человека. У Сущевича с упомянутым раскулаченным произошел довольно бурный разговор, какой может быть, когда люди ненавидят друг друга. Тот получил сполна отнятое у него прежде имущество и подал на Сущевича заявление, что он-де подрывает авторитет советской власти тем, что раскулачивает не кулаков. Сущевич кинулся туда, сунулся сюда, и дело замяли. Однако его ненависть к строптивому мужику уже не знала границ. Можно было подумать, что он поставил целью жизни погубить этого человека. Стал под него копать. В нем говорила не только ненависть — был тут и страх, что тот добьется своего и свалит его с должности. И прежде чем тот добился своего, Сущевич обрел мир и успокоение в душе: турнул-таки человека с живого места. Ему было приписано столько всяческих злодеяний, что тот сам содрогнулся и бросился искать, куда бы только сгинуть с глаз Сущевича. Говорили, будто бы он, отрекшись и от возвращенного имущества, подался из родных мест на сторону и устроился где-то на торфоразработках. Что-то ему там не понравилось, он перешел в другое место на другую работу, но и там долго не усидел. Так и кочевал с места на место до самого начала войны. В первые же дни войны его уже видели дома. Он постарел, отпустил усы — густые, пиками торчащие в стороны. Надо полагать, что он, если и не сиял от радости, что идут немцы, то не шибко и горевал из-за этого. Во всяком случае, услыхав, что в соседнем районе тамошние руководители организовали партизанский отряд и вышли в леса, сказал: