Альберт Усольцев - Есть у меня земля

Гутя достала из печи чугунок с теплой водой, домыла пол в избе и сенях, не забыв и крыльца.

Подогрев на плитке чай, разрезала оставшуюся маковую лепеху, добавила в конфетницу «помадки» и проговорила раздумчиво:

— Ну, давай теперь, Алексей, посудим о твоей дальнейшей жизни.

— А что говорить — дело ясное.

— Дом-то пустой. А такой дом в деревне — гиблое место. Надо, чтобы в нем двери скрипели.

— Двери и так скрипят, — сказал Алексей, не понимая, куда клонит Гутя. Воротца, раздерганные за дни похорон, и в самом деле под порывами ветра отчаянно стонали.

— От такого скрипа на душе морошно. Мамка твоя, когда я была у нее в последний раз, завет передала. Скажи, грит, Алексею мое последнее слово: жить он должен по совести, поступать по честности, а замуж взять Тоню, Тонюшку Щербинину, — неожиданно закончила Гутя, испытующе рассматривая Алексея.

Алексей впервые за последние три дня неловко улыбнулся.

— Сама ведь придумала.

— Ей-ей, икона над головой, хоть я и неверующая. Так и заветила покойница.

Похоронные дни слились для Алексея в какой-то один неопределенно длинный день, начавшийся утром, в больнице, когда медсестра, заглянув в толстую тетрадь, спокойным голосом сказала: «Жилина Соломея Ивановна? Да, умерла она, рано утром». Алексей не замечал людей, будто неожиданно потерял способность отличать разные лица. Он видел их, разговаривал, что-то обсуждал, но в памяти они не откладывались, словно все проходившие в эти дни люди были не односельчанами, а какими-то пришельцами с другой планеты. И лишь однажды сознание ярко высветило — Тоня! Тоня… Его первая любовь…

— Ничего, грит, не нагадываю, не принуждаю, а к Тоне мое сердце лежит, — продолжала Куркина. — Тебе-то она ниче не сказала?

— Ничего, о Тоне ничего…

— Язык отнялся. Это я по своей мамане сужу, тоже от такой болезни отошла. Неужто не веришь мне, Алеша?

— Верю. Только не до женитьбы мне сейчас, о работе надо думать.

— Ну дак и о работе спелей мысль пойдет, коль не к пустому дому будешь подъезжать, а к ухоженному да теплому, верно говорю! Нам ведь, бедарям деревенским, нельзя без теплого дома. Я, конешно дело, не настаиваю, слово материнское передаю, но замечу, что мне Тоня Щербинина тоже нравится. Она вон как повела самостоятельно хозяйство! Ты у нее еще не был? Не забегал?

— Нет.

— Зайдешь — увидишь, не стану преждевременно упреждать. Попомнилось мне, вы и в школе дружковали?

— Дружили, — ответил Алексей.

— В чем и главное, — сказала Гутя. — А остальное… С кем не случается… Знаю, знаю, че скажешь: ребеночек у нее от Бориса Барабина… Дружковала с тобой, а дите заимела от другого. Дак ведь ты еще в армии был, писать ей перестал, слух прошел, будто ты с женой едешь, не знаю от кого, но шел такой слух. Так что на себя пеняй, дружок-пирожок! Нам, бабам, определенность требуется. А ты, когда в армию уходил, че ей сказал? Ни в сани не сяду, ни пешком не пойду, так? Обязанностей не накладываю, прав не даю. Тоня и на похороны приходила помогать по хозяйству. Как-никак три застолья отвели. Леш, да ты, никак, затосковал?

Вопрос Гути вернул Алексея к действительности: вот пустая горница, зеркала, все еще занавешенные рушниками, обросшая куржаком дверь.

Алексей сел на порог, закурил. Из притвора тянуло свежестью весны, дым от папиросы как-то торопливо выскакивал в сенцы, а потом неприметно, бочком, старался проникнуть обратно в избу, словно боялся весенней захолоди.

Опять перед глазами пошла вереница лиц, и из них Алексей попытался выбрать то единственное, которое отметила несколько минут назад память, но не смог. Он знал, что Тоня, отпросившись у бригадира, все эти три дня была в доме, его доме, помогала женщинам по хозяйству, даже как будто о чем-то спрашивала его, Алексея, а он ей что-то отвечал… А потом ушла неприметно, даже не дождавшись и того короткого «спасибо», которое Алексей говорил всем управницам. Ушла, словно чувствовала за собой вину. А какая вина? Не судья он ей. Вольному — воля. То, что было в последнюю школьную зиму между ним и ею — так, детство. Вообразил, что любит. Даже объяснился, нескладно, в школьном радиоузле. А микрофон случайно оказался включенным. Его объяснения вся школа слушала. Правда, ничего особенного в нем не было, всего пять слов: «Тоня, я, кажется, тебя люблю». Как попало в самую середину это «кажется», убей бог, не помнит. Словно в обмороке каком находился тогда. Может, и микрофон поэтому забыл выключить. А она спокойно ответила: «Леша, вот когда не будет «казаться», тогда и поговорим». И щелкнула кнопкой. Дело не в микрофоне, пускай слышали, пускай знают — все равно был уже выпускной вечер. Дело в том, что она как-то неожиданно, разом, в один-единственный вечер повзрослела, а он как был мальчишкой, так им и остался. Она и последний вальс танцевала не с ним, а с Бобой, Борисом Барабиным, который тоже, как и Тоня, враз «постаршел». В черном костюме прикатил на вечер, в галстуке — этакий фон-барон! Хоть выпускной и не имел к Борису ровно никакого отношения — Барабин оставил школу после седьмого класса, — но он появился, взрослый, уверенный, под легким хмельком, что заметил разве только директор школы, а заметив, мер не принял. Вел себя Борис нормально, без вольностей, которые допускались на танцплощадке. И встречать рассвет на реке они пошли вместе — Тоня и Борис Барабин. Правда, туда все направились.