Альберт Усольцев - Есть у меня земля

— Ты что, Леша? — спросила Тоня.

Лешка не ответил. Да и что он мог ответить. Он смотрел на Тоню так, словно видел ее впервые.

Лишь через несколько дней насмелился Лешка спросить у своей «приписанной» сестрички:

— Зачем ты взяла его лыжи?

— Зачем? — удивилась вопросу Тоня. — Они были красивей.

А мать, узнав об этом, определила просто: «Городская, вот городские лыжи ей больше и понравились».

Забылся, почти забылся этот случай, не встреть Лешка сегодня у киоска Бориса Барабина, или Бобу, как его теперь называли в райцентре. Боба был не по годам высок и плечист. Из походки его уже исчезла детская торопливость, начали твердеть мышцы на руках. Своим одногодкам он предлагал: «Поборемся? Оборешь — мороженку забесплатно покупаю». Редко кто отваживался бороться с Бобой. Вот и сейчас вся ребятня, стоявшая в очереди, отказалась. Последним, кому предложил Боба «забесплатное» мороженое, был Лешка.

— Поборемся, друг? Оборешь — забесплатно…

— У меня есть деньги, — ответил Лешка.

— Кореш степновский! Давай деньги, я без очереди возьму.

— Я постою, — сказал Лешка, хоть и очень хотелось побыстрее вернуться к фотомастерской, где Гога Николайчик рисовал его мать, Щербинина и Тоню.

— Я постою, — неуверенно повторил Лешка. — Мне не к спеху.

— Как не к спеху? — хитровато подмигнул Боба. — Я видел, как ты с Тоней бежал по центральной улице к фотографии.

— Закрыта фотография.

— Не хошь бороться?

— Нет.

Боба все-таки силой вырвал у Лешки деньги. Растолкав малышню у оконца, спросил громко:

— Сколько?

— Четыре, — краснея, ответил Лешка.

Было стыдно, впервые он брал без очереди. Правда, к оконцу протискивался Боба, но все равно было очень стыдно.

Боба принес пять брикетиков.

— Кому пятый? — спросил Лешка.

— Тоне. От меня. Передашь?

— Зачем ей два? Горло заболит…

— Да ты не думай, на свои я купил, — отдавая мелочь, сказал Боба. — Скажешь — от Бориса Барабина. Проще — от Бобы. Скажешь?

— Нет. И мороженое не возьму.

— Знаешь как мы сделаем… Подойдем вместе и протянем. У кого она возьмет, а?

— Нет, — сказал упрямо Лешка.

— Вспомнил лыжи? Так мои были и на самом деле красивше твоих самоделок! А мороженки одинаковы… Ну, можешь и не передавать мою мороженку при условии…

— Говори.

— Давай поборемся. Оборешь — не настаиваю на передаче. Не оборешь — закон нашей улицы, выполняешь мое желание.

Сопровождаемые любопытными, они отошли за киоск. Лешка снял рубашку. Подумав, снял и брюки. Остался в одних трусах.

— Новьё, сатин матери дорого стал…

— Камни здесь, оцарапаешься, — добросовестно предупредил Боба.

— Ниче, кожа не куплена…

Трудно досталось Лешке это мороженое…

И сейчас, протянув слабый, почти расплавившийся брикетик Тоне, он сказал:

— Было холодное…

— А синяк под глазом у тебя откуда? — поинтересовалась Тоня.

— Споткнулся.

Вечером, когда Лешка ушел спать на сеновал, а Тоня улеглась на его кровати в горнице, к Соле подошел Щербинин.

— Соломея Ивановна, выйдем на крыльцо…

— Зачем? — спросила Соля, занавешивая от комарья открытую створку марлей.

— Поговорить надо.

— Говорите. Тонюшка, кажись, заснула. Намучилась за день-то.

Щербинин подошел к Тоне, поправил сползшее на пол одеялко.

— Нет, здесь не могу. Выйдем.

— Ну идите, я только марлю прищипну.

Щербинин вышел.

По окрест лежащим лугам и полям разливалась тихая летняя ночь. Все было спокойным: и небо, ровно залитое синькой, и река Миасс, серебряным серпом огибавшая деревню, и запах с хлебных полей, обыкновенно резкий, острый, сочился мягко. Приглушенно стучал мотор дизеля в недалеком райцентре. Звук его шел по воде Миасса неторопливо, не по прямой, как раньше, а округло огибая островки краснотала, крутые изгибы, не пытаясь даже выбраться наверх, на невысокие берега.

Соля вынесла в казенку крынку с молоком.

— Поставлю на ссядку. Тонюшка, оказывается, любит сметанку. А заснула, клуша, сразу, едва ухо до подушки донесла.

Соля взглянула в лицо Щербинина, освещенное ранней красноватой луной. Взглянула и не узнала.

— Николай Ермилыч, да че же с вами?

— Соломея Ивановна, только не удивляйтесь… Произошла ошибка… Тоня не моя дочь.

— Да че вы говорите, Николай Ермилыч?

— Еще там, у детдома, на лавочке, по голосу я понял…

— А почему же не признались?

— Не смог. Сердце охолонул ее крик: «Па-а-апка, где ты так долго был?» Язык мой не повернулся, хоть и знал, что жестоко это… И по разговорам денным окончательно решилось. И вечерком вот увидел…