Альберт Усольцев - Есть у меня земля

«А, все идет своим чередом… Конешно, бетонный надежне. Да и сторожить его не надо. Поджигай — не загорится. И ледоходом не напужашь бетонные быки.

Все путем…»

Надо было собирать хозяйство.

Со стенки снял желтую, наклеенную на картон фотографию отца. Долго разглядывал нечеткий снимок, качал головой, седой, с продолговатой лысиной. Фотографию положил во внутренний карман своей куртки. С отцовского топора смыл керосином солидол и, завернув в холстину, сунул в небольшой деревянный чемоданчик, ловко устроенный из футляра швейной машинки «Зингер». Прикрыв коричневой ситцевой занавеской и без того тусклое оконце, достал из тумбочки початую чекушку водки. На газету крупно нарезал крошащийся под ножом черствый хлеб, с торфяного горшочка, стоящего на подоконнике, сощипнул несколько перьев зеленого лука-батуна, смял в один сочащийся соком зеленый катыш, макнул его в солонку, ножом растер зелень на ломтике хлеба, положил сверху несколько серпиков чеснока и белый лепесток сухого корня хрена, налил водку в мятую жестяную кружку и, разом, одним глотком, выпив, поднес к носу свою странную закуску, с шумом втянул широкими ноздрями воздух и, крякнув, сказал сам себе;

— Все путем.

«Все путем»… Так любил говорить отец. И после тяжелой работы, и после парного полка в бане, и после доброго стакашка. И когда мост построил. «Все путем»… Все хорошо, значит. Родился путем, жил путем и умер путем.

В дверь постучали. Шишигин узнал стук заведующего районным загсом Семакова, Ивана Ильича. Не спеша убрал со стола бутылку, накрыл газетой хлеб и проговорил негромко:

— Ну!

Дощатая дверь распахнулась резко. На пороге стоял Семаков, офицер запаса, высоченного роста, в длинной шинели без погон, в черных мотоциклетных крагах. Низкая притолока сбила его фуражку, он нагнулся, чтобы поднять ее, но уронил краги, потянулся за ними, и новенькая офицерская фуражка с пропеллером на кокарде покатилась по насыпи, степенно проплыла мимо водомерной стойки и под восторженные крики ребятни скрылась в ледяном крошеве. Проводив фуражку безнадежным взглядом, Семаков поздоровался:

— Хлеб да соль, Шишигин!

— Спасибо, прошу к столу.

— Не один я, с гостями.

Шишигин не сразу заметил, что за широкой спиной заведующего районным загсом стоят парень и девушка, молоденькие, красные то ли от смущения, то ли от быстрой ходьбы. Семаков по райцентру ходил так, словно кто-то неведомый ежеминутно объявлял боевую «тревогу». Парень растирал ушибленное по дороге колено и усердно морщил свой чистый лоб. Девушка перекатывала в уголках тонких губ сухую травинку и зло смотрела на парня.

— Кто такие? — спросил Шишигин.

— «Грузди», — ответил Семаков.

— А-а, — понятливо протянул Шишигин. «Груздями» Иван Ильич называл недавних молодоженов, подавших заявление на развод.

— Дело к тебе, Шишигин, — сказал быстро Иван Ильич, заметив, что сторож собирается надеть дождевик.

— Погоди, Семаков.

— Уходишь?

— На время. Фуражку твою достать.

— Фуражку?! — удивился Семаков. — Да ей цена — копейка в базарный день, У меня еще три таких.

— Все одно вещь, Семаков. Негоже бросать.

— Да и риск велик… Из-за фуражки лезть в большую воду?!

— Рыск не рыск, а бросать негоже.

Шишигин спустил лодку. Проплыл по районному саду, залитому полой водой по крышу оркестровой ямы танцплощадки, подстерег фуражку где-то за стеной тополей, выловил, выгреб против течения и как ни в чем не бывало поставил плоскодонку на место. В сторожке фуражку пристроил на рожины над железной печкой, в которой слабо тлели торфяные брикеты.

— Пока сушится, давай о деле, Семаков.

— Ты, наверное, Шишигин, и догадываешься, не впервой я к тебе с «груздями» заявляюсь.

— Все одно, обскажи.

— Понимаешь, Шишигин, месяц назад они клялись друг другу в любви, а сегодня приходят с заявлением на развод. Я их и так и сяк уговаривал, не доходит…

— Не клялись, никто не клялся, — мрачно сказал парень.

— Ты вот что, как тебя по батюшке…

— Максим Терентьевич…

— Ты вот что, Максимушка, не шурши шибко-то, когда старшие говорят. И стань со стула… девушку, супружницу свою, посади.

Девушка несмело присела на краешек табуретки. Было заметно, что в строгости ее держит молодой муж, коль так несмело заняла его место на табуретке.

— Сиди-сиди, — ободрил ее Шишигин. И обратился к Семакову: — Из-за че сыр-бор горит?

— Из-за лапши, — рубанул тяжелой рукой воздух Семаков. — Коровушкин, объясни!