Георгий Иванов: Петербургский сборник. Поэты и беллетристы

Часть Божества, замедлившая в Лете,
Лучась путем неведомым сюда, —
Таков мой мозг. — Пред кем же я в ответе
За тридцать лет на схимнице-планете,
За тридцать долгих лет, ушедших без следа?

Часть Божества, воскресшая в поэте
В часы его священного труда, —
Таков я сам. — И мне что значат эти
Годов ничтожных призрачные сети,
Ничтожных возрастов земная череда?

За то добро, что видел я на свете,
За то, что мне горит Твоя звезда,
Что я люблю, люблю Тебя, как дети,
За тридцать лет, — за триллион столетий, —
Благодарю тебя, о, Целое, всегда.

В сердце мое как в прорубь глядишь,
Крестишься мелким крестом, крестись, крестись, —
Черная там некрещеная тишь.
А в твоих глазах глубинной синевы
Хватило бы для глубокой для синей Невы,
И в большой аорте твой сизый голубь живет,
Стонет, воркует, поет —
Люблю, люблю, люблю.
Глупая песня птичья —
Между болью и весельем не знает различья.
А за мною стеною стоят безглазые дни,
Оглушили, ослепили, убили огни,
Которыми каменные пылали города,
И взлетала легкая солома ясель,
И бежали потерявшие звериный разум ревущие стада,
И вопила к небу человеческая страстная страда,
Когда в Фригийском колпаке набекрень
Вбежала в открытые настежь ворота Беда,
На выжженом, на вытоптанном поле не растет ни трава,
ни колос,
Напрасно вся небесная, вся речная, вся твоя синева,
Бессилен твоего сизого голубя голос.
Дай руку, слышишь, будто сердце бьется,
Вот-вот замрет, нет, дальше несется —
То в груди моей горящих городов беззвучный набат.
Проходи своею голубою дорогой, милый брат.

Молчи о любви своей и муку
Ковром узорчатым не растилай под ногами,
Не мани меня Амальфийскими садами,
Где теплые от солнца померанцы сами падают в руку.
И в францисканском монастыре вот уже семьсот лет
Колокола поют… динь-донг, динь-донг.
Нет,
Не пойду я с тобою, нету слуха
Для любимого звона и для слов любовных —
Я душою тешу Святого Духа,
Что мне в твоих муках греховных.
Глаз нет, чтобы садами любоваться,
Рук нет, чтобы с тобою обниматься,
А ночью, когда я иду по волчьей поляне, что городом
прежде была, и свищет бессилье
Ветер и беды,
За плечами моими бьются крылья
Самофракийской Победы.

Сквозь падающий снег над будкой с инвалидом
Согнул бессмертный лук чугунный киѳаред;
О, Царское Село — великолепный бред,
Который некогда завещан аонидам!

Рожденный в сих садах, я тоже тайн не выдам —
И лебеди молчат, и Анненского нет, —
Я только и могу, последний твой поэт,
На звезды посмотреть, да «все простить обидам».

Столетнею хандрой и риѳмами томим,
Над круглым озером мятется лунный дым,
Зеленым хрусталем еще сквозит аллея,

И вьюга шепчет мне сквозь тонкий лыжный свист
О чем задумался, отбросив Апулея,
На бронзовой скамье курчавый лицеист.

Если сквозь деревья ветром встречным,
Синей мутью память обожгло —
Хоть во сне, хоть мальчиком беспечным,
Возврати мне Царское Село!

Бронзовый мечтатель за Лицеем
Посмотрел сквозь падающий снег.
Ветер заклубился по аллеям —
Звонких лыж разорванный разбег, —

И скольжу я в лунный дым по следу,
Под горбатым мостиком, туда,
Где над черным лебедем и Ледой
Дрогнула зеленая звезда.

Не вздохнуть косматым мутным светом,
Это звезды по снегу текут,
Это за турецким минаретом
В горностаях разметался пруд.

Вот, как белка, твой пушистый голос
Сыплет снег от счастья и тоски,
Вот и варежка у лыжных полос
Бережет всю теплоту руки.

Значит близко… Только-б не проснуться,
Только бы успеть… скорей, скорей —
Губ ее снежинками коснуться,
Песнею растаять вместе с ней!

Бога милого, крылатого
Осторожнее зови.
Бойся пламени заклятого
Сожигающей любви.

А сойдет путем негаданным,
В разгораньи-ль ясных зорь,
Или в томном дыме ладанном, —
Покоряйся и не спорь.

Прячет лик он под личинами.
Надевает шолк на бронь,
И крылами лебедиными
Кроет острых крыл огонь.