Георгий Иванов: Петербургский сборник. Поэты и беллетристы

На снегу блестящем колыхнется тень —
Из еловой чащи выглянет олень.
Осторожно вьется рыжая лисица
И поводит носом: чем бы поживиться.

Звери корма ищут, на небо глядят,
На румяный, ясный, ледяной закат,
И в глазах их мысли тайные, простые —
И совсем небесные и совсем земные.

Летят на юг соловьи
Дорогой певучей и дальной.
Улыбаются губы твои,
А сердце мое печально.

Откуда печаль моя
И позднее сожаленье:
Ведь мне улыбка твоя
Ветер с моря и птички пенье.

В снегу трещат костры. Январь на бивуаке.
Продрогших лошадей испарина долит.
Студеным воздухом охвачен Исаакий,
И муфтой скрыв лицо, прохожая спешит.

В театре холодно. Чтоб угодить Шекспиру,
Актеры трудятся, крича и вопия,
И все же сострадать неистовому Лиру
В тяжелых ботиках пришла любовь моя.

Что ей до сквозняков простуженной постройки?
Дыханье частое волненье выдает.
В нетопленном фойе у лимонадной стойки
Открытки и цветы старушка продает.

Нет, слава никогда не может быть забавой,
И как бы я хотел (дерзаешь ли, душа?)
Не доморощенной — великолепной славой
Покрыть себя, и пусть красавица, спеша

Спустя столетия по набережной Сены,
Прелестным профилем в подъезде промелькнет,
Чтоб для нее одной актер французской сцены
Читал моих стихов достойный перевод.

Возле зеркала тяжелого
Деревянный стол стоит —
Ночь, невеста топит олово,
В чашу пристально глядит.

В чаше тени синеватые,
Пыль от вьюги снеговой,
Вот глаза продолговатые,
И башлык над головой.

«Милый!» — черный снег взвивается,
Покачнулась у стола, —
Уронил ружье, шатается,
Кровь густая потекла.

Скучно зеркалу забытому
Стол и свечку отражать,
Хорошо ему, убитому,
В снежном ноле ночевать.

Побледнела, улыбается,
Комната полна луной,
Паровоз перекликается
С новогодней тишиной.

Все замерло в полнощной стуже:
Обиды и дела, и дни…
Стяни платок на шее туже,
Закрой глаза и отдохни!

Мороз охватит незаметно
И мелкая уймется дрожь;
Ты, повторяя стих заветный,
В иные звуки отойдешь.

Но, если спросят: «что сумела
Изжить ты на своем пути?» —
То в успокоенное тело
Уже не сможешь ты войти.

И в судороге униженья
Как пожелаешь ты вернуть
Короткие свои мученья,
Посильный труд и тесный путь!

Осиротелый вход! Осиротелый дом!
Придет хозяин твой и загремит ключом,
На стенке тень его, на лестнице следы:
Он вышел погулять, вернется до звезды.

На улицах метель, на невских водах лед…
Топите жарче печь! — Иззябший, он придет…
Но в ночь студеную, где бродит он теперь,
До часа вашего не открывайте дверь!

Смешалось все. Года войны…
Губительные дни разгрома…
И память царственной страны —
Испепеленная солома!

Но усмиряет день за днем
Слепых и помнящих обиды,
И с тайным ропотом кладем
Мы кирпичи для пирамиды.

Умрем, развеемся как прах,
Как пыль людской каменоломни,
Чтоб силой грозною в веках
Воздвигся памятник огромный.

И вот лопаты землю бьют
В ночи душистой и весенней,
И ограждает рабский труд
Стена колючих заграждений.

Колдунья, чей взор роковой
Сильнее безумного взора
Поэта с душой огневой,
Живет под острогом у бора.

Она прилетала вчера
И здесь ворожила так-долго, —
И вот обезводела Волга,
А я не заснул до утра.

Мою зачурала любовь,
Другою мне сердце пленила,
И — серая, редкая бровь
Мне нимб золотой заменила.

Не здесь — ты над бором колдуй,
Колдуй над холодным острогом, —
Но в сердце мучительно-строгом
Ты мысль обо мне не задуй!

Теперь ворожеины дни,
Неделю стоит новолунье;
Колдунья, колдунья, колдунья!
Ты мысль обо мне не гони…

Мне тридцать лет. Мне тысяча столетий.
Мой вечен дух — я это знал всегда.
Тому не быть, чтоб не жил я на свете. —
Так отчего так больно мне за эти
Быстро прошедшие, последние года?