Семен Гехт - Пароход идет в Яффу и обратно

Синагогальные служки откупорили бочки с литовским медом, бутыли с наливкой и водкой и первые пустились в пляс. Женщины сбросили с себя платки и, потрясая накладными волосами, сцепились в сатанинский хоровод. Мужчины качались на ногах, били посуду, строили гримасы и чокались с женихом. Они кричали «горько» и толкали жениха к невесте. Рябая Маня отодвигалась, но женщины толкали ее с другой стороны.

Исаак Зельц ничего не пил и не ел. Он чокался и выливал содержимое под стол. Он прикасался синими губами к снеди, обнюхивал ее и бросал кладбищенским псам. Псы выли, как нанятые. Часто вой их заглушал постыдную дробь барабана и льстивую жалобу кларнета, Исаак Зельц не смотрел на невесту, в этот час он забыл ее лицо; ему казалось, что рядом с ним сидит Лилит, красивая и безобразная родоначальница бесов, владычица ада, наглая любовница Вельзевула.

Зельц видел впереди себя мрак, но во мраке этом просвечивала светлая полоска.

Он будет торговать мужицкими сапогами, гвоздями, дегтем и смальцем. Он закажет маляру большую вывеску голубого цвета. Громадными буквами будет написано: «Исаак Зельц, торговля обужей» [6] Искаженное «обувь». . Каждая буква будет изображать какой-нибудь предмет: то голенище, то ушко, то дратву или банку с густым дегтем. Сам он оденется в белый пиджак и белые штаны, а жену вырядит в розовое. Он начал считать, во сколько обойдется ему его костюм и женино платье. В это время его прижали к невесте.

Забывшись, он посмотрел на нее. Она опустила глаза и подвернула под скамейку свои короткие ноги. Похоже было, что сидит калека.

— Меня толкают, — сказал Зельц и спрятал от нее свои глаза.

— Да, — сказала Маня.

— Большая беда, — сказал, вздыхая, Зельц.

— Лучше смерть, чем такая жизнь, — ответила Маня.

— Бог за такие мысли наказывает, — сказал Зельц.

Гости сжали их, и, сомкнувшись, они узнали друг о друге, что каждый нагрет, как резиновый пузырь, в котором переливается кипяток. Исааку казалось, что он болен и ему прикладывают к голове согревающий компресс.

Они видели оба, как один член погребального братства обходил именитых гостей с подписным листом. Гости торговались с ним, член погребального братства говорил: «Десять», гости отвечали: «Три. Честное слово». Это собирали деньги на обувной магазин для новобрачных. Когда свадебный шут встал, чтоб побалагурить насчет виновников торжества, все гости были уже пьяны. Они полулежали на скамейках со слипшимися глазами и тяжело дышавшие. Осоловевшие музыканты совали им в нос соломинки и поджигали их. Сонные гости чихали, и барабанщик, крича «будьте здоровы», отбивал дробь. Свадебный шут, рослый, как хохол, еврей снял с себя сюртук, закатал рукава рубахи и начал весело балагурить. Вся Винница знала этого весельчака, о котором говорили, что он старше Мафусаила, и которого прозвали за его талант «Рифма-Пифма, сшей мне кафтан». От начал нараспев:

— Наша невеста — сладкое тесто, она мнется и гнется, и никому не дается. Наш жених — спокоен и тих, он любит ее, как псих. Счастье для них, а для нас — жидкий квас с кислыми огурцами, маринованными кукишами и крысиными пирогами. Лейте в глотку крепкую водку, закусывайте кренделечком…

Тут свадебный шут пустился в пляс. Плясал он, как хохол, приседая и притоптывая. Он не переставал балагурить, распевая свои шутки на синагогальный манер, тонким голосом с завитушками на верхних нотах. Приподнявшись, он посмотрел на всех высокомерным шутовским взглядом и осторожно, чтоб не задеть ермолку, снял фуражку и направился к столам за мздой. Он сделал два шага, весело оглянулся и, побледнев, как самоубийца, уронил фуражку. Живот его испуганно и гулко заурчал, как у чревовещателя, изо рта его выполз приглушенный крик, он быстро схватил свой сюртук и побежал к ограде. Сонные гости добродушно засмеялись, привстали и, опрокинув скамейки, понеслись за шутом. Женщины закричали, спотыкаясь и роняя детей.

Из-за деревьев двигалась партия новобранцев. Они шли сомкнутым строем, забегая вперед по одному, хмельные, красные, лохматые, с белыми глазами, столь белыми, что они казались слепыми. Впереди шел коновод, широкий и пестрый хохол, яркий, как русская картинка. Он играл губами на маленькой гармошке, слюнявя ее и жуя.

Гости, служки и музыканты толпились у ограды. Цепляясь друг за друга, они взбирались по невысокой, но голой стене, воровато оглядываясь. Пиршество было покинуто, словно гнездо прокаженных. Только жених и невеста не вставали с места. Они не отодвинулись даже друг от друга, хоть никто их сейчас не толкал.