Галина Николаева - «Гибель командарма» и другие рассказы

Снега искрятся, блестки разбегаются при каждом повороте головы.

И при каждом повороте головы то одна, то другая снежинка играет со взглядом, искрятся и разбегаются блестки.

Черные ветви деревьев густо и сильно оторочены белым, и белая оторочка повторяет все изгибы черного пышней и объемней самих ветвей.

На перилах лестниц — вторые, более высокие, отграненные пышные перила, молочно просвечивающие на ярком солнце.

На столбах забора белые нахлобучки, высокие, как боярские шапки, и на зубцах по всему забору вторые белые зубцы.

На соседней крутой и белой крыше четкие, синеватые от солнца тени деревьев ярки, как на экране.

Сверкание солнца. Голубизна. Воздушная пышность снегов. И белая пышность оторочек на всем.

Нарядный — «подарочный» — денек.

В такие дни зорнить пряжу!

Неповторимость любого дня — как радостно видеть ее.

Нынче — опаловое утро!

Синее небо на юго-востоке подернуто такой тонкой облачной пеленой, что свет, смягчаясь, свободно льется сквозь нее, и вся она светится опаловым светом.

Солнечный диск на ней ярок, но расплывчат. Слиток расплавленного светлого золота.

И медленно падают в опаловом свете крупные и редкие снежинки.

Какова основная задача современной литературы?

Эта мысль владеет мной, и я нахожу много способов для доказательства одной и той же теоремы, для одного и того же ответа много формулировок.

Вот одна из них.

Ребенку достаточно сказки о злой бабе-яге и добром мальчике с пальчике.

Ребенок растет, становится школьником, и ему уже мало бабы-яги и мальчика с пальчика…

С ним надо говорить на конкретном языке его еще маленькой, но уже сложной жизни.

Он превращается во взрослого человека, живет в наше сложное, порой парадоксальное время, и не сказка, лишь разговор, основанный на глубоком и правдивом анализе наших дней, интересен и полезен ему.

Чем взрослее человечество, чем сложней жизнь, тем больше роль глубокого, острого, правдивого исследования в работе писателя.

А вот и вторая формулировка этой же мысли.

Как ни парадоксально, но именно наша глубокая вера в совершенство нашего советского строя способствовала такому его несовершенству, как культ личности.

У некоторых из нас мечты заменяли цель, иллюзия заслоняла действительность, воображение заменяло острый анализ и точный расчет. Наука о строении социализма иногда подменялась утопией.

Огромную роль сыграло смелое решение партии разоблачить перед всем миром культ личности.

По-моему, важны в этом решении не только реабилитация невинно осужденных, но отказ от элементов иллюзий, обмана, умолчания, утопии.

К строго научному построению коммунизма, основанному на глубоком познании его противоречивых движущих сил.

Нет движения без противоречий, но, познавая их, наше общество может управлять ими.

И снова я прихожу к тому же выводу — к огромной роли исследования жизни для писателя наших дней.

Вот уже шестой год тема ареста не сходит со страниц советской печати. Это большая тема, она будет еще многие годы, я сама с горечью и болью писала об этом шесть лет назад.

И все же сегодня, повторенная без углубления и нового раскрытия, она уже кажется мне топтанием на месте. Меня всегда влечет «передний край», а это уже тема вчерашнего дня.

Есть сегодняшний день с его огромными достижениями и большими трудностями, во многом связанными с тем, что упорно внедрялось в души людей и что не так просто изжить.

Душевный опыт писателя, приобретенный за эти годы, не только в том, чтобы поднять и раскрыть всю боль противозаконностей, связанных с культом личности. Душевный опыт писателя прежде всего в том, чтобы впредь не обмануться, не ошибиться, не быть обманутым, не обмануть, не умолчать, — в том, чтобы уничтожить почву, на которой мог возникнуть культ личности или явления, ему подобные.

Вот почему литература, трактующая отвлеченно, «вообще» о плохом и хорошем (о бабе-яге и мальчике с пальчике), вообще о любви, вообще о справедливости, кажется мне «мальчиковой», «подростковой».

Вот почему мне думается, что сейчас, как никогда, нужна литература зрелого мужества, литература глубокого социального исследования. Я думаю, нужна бальзаковская сила в остроте социального исследования, проводимого через анализ человеческих душ.

В бальзаковских традициях работали многие русские классики, в его традициях работают и многие прогрессивные писатели Франции. К сожалению, я мало знаю французскую литературу. Но такие, хорошо известные и мне, и миллионам советских читателей книги, как романы Л. Арагона и цикл «Нейлоновый век» Эльзы Триоле, написаны со стремлением к широким социальным обобщениям.