Александр Шаров: Смерть и воскрешение А.М. Бутова (Происшествие на Новом кладбище)

А пока я пишу. Выйду, подышу свежим воздухом, куплю хлеба, молока — ем я мало, — и за работу: расшифровываю заметки, внесенные в неожиданную эту толстую тетрадь в голубой клеенчатой обложке — тогда, на том черном надгробии.

И ничего заслуживающего внимания со мной не происходит. Разве только то, что я становлюсь все прозрачнее; и не в фантастическом каком-либо смысле, а самым реальным образом; ну как превращается, допустим, шихта, состоящая преимущественно из песка, — в стекло.

Прозрачнее и проницаемее.

Вот сегодня сидел я, отдыхал в привокзальном сквере у памятника, а на дальний конец скамьи вскочила милая девочка лет трех (может быть, это была исчезнувшая Леночка), вскочила и прошла вдоль всей скамьи — через меня — и, ничего не заметив, соскочила с другого конца на землю. А я… Что ж я — даже не почувствовал боли, а только слабое тепло детского тела; ну и «угрелся», как выражалась Тося, и вздремнул.

И приснилось мне…

…И привиделось мне, словно я снова в Т. на Новом кладбище, но теперь весна, тепло. Продолговатый холмик на могиле Бутова покрыт полевыми цветами — главным образом ромашками, посаженными, должно быть, Варварой Борисовной (если она жива). А кругом зелено, так зелено! Никакого надмогильного камня или даже просто дощечки с надписью — нет; вероятно, не только оттого, что некому позаботиться (а Костя! — сын все-таки), а так и должно быть, тем лучше, так предназначено.

На могильном холмике среди цветов стоит Бутов. (Нет, не памятник ему, а он сам во плоти, или почти во плоти. Не знаю.) Во что он одет, я не вижу, как ни напрягаю зрение, сильно ослабевшее в последнее время. Но голова и лицо вырисовываются совершенно отчетливо. Лицо такое же молодое, как было в Глухове и под Маяками, как на той карточке, что висит или висела над моей кроватью, только до муки напряженное, но и с выражением надежды; рот сжат, но губы чуть-чуть шевелятся, словно может быть так, что сейчас «отверзятся уста», как говорит Священное Писание, и польются стихи; ведь если суждено ему воскреснуть, несмотря на неисполнение «условия», — то только поэтом, только в слове.

Кругом, в некотором отдалении, на зеленой лужайке, окружающей могилу, стоят Тося — с сияющими глазами, совершенно седая, профессор Р. — скелет, обтянутый пергаментной кожей, не тронутой тлением там, в вечной мерзлоте, — Варвара Борисовна, Ира, еще немногие, верившие в его талант, и среди них еле различимая прозрачная, призрачная фигура, в которой я с трудом узнаю себя.

А за черным крестом, шагах в тридцати от нас толпятся все они — Валовой, тот, в дубленке, с многочисленными своими братьями, Чернов и другие; множество других… Временами они пытаются приблизиться, но сразу же поднимается синий беспощадный смерч, как тогда в бараке, и отшвыривает их к деревянному забору кладбища.

А у Тоси в сияющих глазах, в помолодевшем лице, в напряженной склонившейся вперед фигуре, с руками, протянутыми к Бутову, — выражение такое, словно она последними силами тащит его из призрачности в жизнь, как тащила на шинели меня и многих других, совсем обескровленных, с поля боя; и я помог бы ей, помог бы и профессор Р., но где нам взять сил?

Профессор только говорит, шепелявит, шелестит почти беззвучно, но так, что — я чувствую это — Бутов слышит каждое слово. — Знаешь, дорогой мой мальчик, давай в последний раз сыграем, как некогда, в эту нашу игру в слова, ты ведь ее любил. Пожалуйста — сделаем это ради меня. Помнишь, в старых словарях «самотек» — это самодвижение, самотворная деятельность, творческая, творительная сила (значит, рождение ребенка и создание стиха, — не так ли?! недаром произошло слово «стихотворение»). Самотек, самодвижение — это ветер (тот самый ветер, синий смерч, что защищает нас сейчас), ветер — самотечение воздуха. Самотеком рождается из земли ручей, поднимаются соки растения по стеблю, вытекает из ствола хвойного дерева «самая чистая смола». Ты ведь читал словарь Даля, мы же с тобой говорили об этом — ты помнишь? Ты должен помнить! А потом это прекрасное слово превратилось в уничижительное, в «непримиримого врага» — это в словаре Ушакова; странно, конечно. Но ты, и разве ты один, мой мальчик — поверили в новое толкование (пусть и бессознательно)? И тогда иссякли ручьи, прекратилось самодвижение соков, исчезла творительная сила; именно тогда ты умер, мой мальчик. Умер в большей степени, чем я — там, в тундре. И ты воскреснешь, когда вернешься в своих стихах к этой бессознательной вечной творительной силе. Тогда из уст твоих польются слова, «как самая чистая смола».