Александр Шаров - Смерть и воскрешение А.М. Бутова (Происшествие на Новом кладбище)

И из пустого, но одновременно переполненного барака глухо доносилось: «Да, да, да!»

Впрочем, все это слышалось уже со стороны, издалека. Я был уже вне барака, под открытым небом. За несколько минут, проведенных в помещении, погода переменилась. Прояснело.

В синеве, открывшейся глазу, недалеко виднелся большой черный крест, поднимающийся на тоже черном — мраморном или из полированного гранита — надгробье; единственный на все кладбище; а так все земляные холмики, размытые осенними ливнями, деревянные красные звезды, камни с надписями.

Почти рядом с крестом, шагах в десяти, не больше, касаясь земли, вырастая из нее, недвижно повис клочок туманца. Он выделялся своей плотностью, серой непрозрачностью, недвижностью, непостижимой оттого, что дул сильный низовой ветер; в лужах, покрывавших чуть ли не все кладбище, в воде, затопившей его до дальнего дощатого забора. Я побежал к нему, к этому скоплению туманца, теперь почему-то вполне уверенный, что именно там участок номер двести девяносто пять, где обретается и ждет меня Александр Максимович Бутов.

Опять это: «мертвый — ждет»? А что мы, живые, знаем о мертвых? И кто из нас действительно жив и кто — может быть, и я в их числе — только до срока притворяется таковым, а сам уже давно перешагнул границу? Речь идет о жизни настоящей.

Я бежал изо всех сил для того, чтобы поспеть выполнить то, продиктованное мне синим существом с крыльями в ночном видении. Достигнув границ участка, достал из кармана пачку трехрублевок, пятирублевок и десяток; руки двигались медленно, при каждом движении ощущалась вязкость теперь вплотную окружающего меня туманца. Трудно было дышать — нечем. Глотнешь воздуха и всего тебя изнутри пронизывает ледяной холод. Руки мелко дрожали и не слушались, когда я, держа в правой руке двести рублей, левой нашаривал спички в карманах; они оказались влажными и склизкими, как мелкие рыбешки, и выскальзывали из рук, не вспыхивая. Наконец, одна зажглась.

Далеко бил, отсчитывая кладбищенское время, колокол. Механически считая удары — раз… два… три… — поднес зажженную спичку к пачечке денег; она не вспыхнула, а только стала тлеть, чуть обугливаясь с краю. С каждым ударом колокола клок тумана оформлялся в фигуру, которую трудно описать словами, но напоминавшую глубоко задумавшегося человека. Четыре… пять… шесть… Наконец, бумажки вспыхнули — ярко и все разом. Семь… восемь… девять… Туман перестал уплотняться. Десять… последний раз пробил колокол, и пачечка сразу погасла, словно кто-то задул огонь.

Я не удивился. С самого начала я предчувствовал, что все так и окончится; впрочем, в последнем я ошибся — «всё» не окончилось. То есть, одно «всё» действительно завершилось последним, десятым ударом колокола, а другое — как оказалось — только надвинулось. Теперь спички зажигались легко, но бумажки, к которым я их подносил, даже не начинали тлеть.

Из-за спины я услышал:

— Это поскольку все тут до одной — исключительно душонки и ничего другого, то, следственно, это моя вотчина и никого другого. И нечего на мою вотчину дерзать.

Еще не подняв глаз на говорившего, я понял, кто это. Тот — в дубленке. Он говорил — как бы поточнее выразиться — ну да, именно мелко, дробно так.

Бывает человек полузнакомый, а то и просто случайный встречный, но ощущения старого какого-то, ненужного, гадкого даже встречания — есть; такой посторонний (потусторонний) — остановит тебя, схватит за пуговицу и говорит, дыша прямо в лицо и при каждом слове орошая брызгами слюны, — так что и не думается, как бы улизнуть и поскорее вытереться платком; да нет — непременно вымыться, и не раз, и с мылом… Но и когда вымоешься наконец, ощущение даже не просто нечистоты, а заплеванности — остается. И оно не только на коже, а и внутри. И оно не проходит и не пройдет. И в этом ощущении растворяются, бесследно исчезают слова, которыми «обрызгал» тебя случайный встречный (нет, именно не случайный!). Исчезает смысл слов, который был до крайности неприятный, сорный.

И ты перестаешь улыбаться, чуждаешься всех, кто раньше был близок, все время пытаясь (и уж до конца жизни будешь пытаться!) заставить слова всплыть на поверхность, вырвать их, как вырывают больной зуб.

Но они не поддаются, они принадлежат не тебе.

Наконец, я все же заставил себя поднять глаза и, конечно, сразу узнал того в дубленке; линии усадистой плотной фигуры были размыты, но все-таки рисовались достаточно отчетливо, чтобы разглядеть нагловатую улыбку на круглом красном, мясном лице.