Александр Шаров - Смерть и воскрешение А.М. Бутова (Происшествие на Новом кладбище)

…Я подошел к кассе.

— Поезд опаздывает на сорок минут, — со странной неприязнью сказала кассирша. «Во всем, во всем виновен ты», — явственно послышалось в тишине станционного зальца. Я ходил из угла в угол, попеременно говоря себе: «Можно еще успеть» и «Нет, поздно — все потеряно».

В Т. на вокзальной площади у стоянки такси вытянулась длинная очередь — человек пятьдесят или шестьдесят. Было 9 часов. Солнце едва выплывало и снова тонуло в покрывале облаков, кое-где сквозивших синью. Из переулка медленно выполз пустой самосвал. Я вскочил на подножку шоферской кабинки и крикнул водителю:

— До Нового кладбища довезешь?

Водитель сперва ухмыльнулся — пожалуй, и не выдумаешь нелепее: самосвалом на кладбище?! Потом оглядел длиннющую очередь на такси:

— Красненькую не пожалеешь? Я сунул ему десятку.

Контора кладбища помещалась в дощатом бараке, покрашенном по штукатурке в серый, казавшийся сейчас почти черным цвет. Ее перегораживал деревянный барьер. Все тут было погружено в сумерки, только за барьером у правой стенки барака горела единственная настольная лампа, освещая бледное, с блеклыми голубыми глазами, худенькое, почти детское личико, обрамленное золотистыми косами; на столике перед девушкой лежали толстые конторские книги. Все остальное продолговатое помещение было пусто; полусвет скупо цедился сквозь запотевшие окошки. Я подбежал к барьеру. Девушка подняла на меня глаза, вначале показавшиеся боязливыми, испуганными, а потом принявшие выражение жалости.

— Будьте добры, скажите, пожалуйста: где похоронен Бутов Александр Максимович? — спросил я. — Только скорее, скорее… Это, видите ли, мой фронтовой друг. Он ждет! Он надеется на меня! Так что…

Я говорил задыхаясь, потому что от шоссе, где остановился самосвал, до кладбищенской конторы — то есть шагов двести — бежал по топкой грязи; она угрожающе и жадно хлюпала под ногами; представлялось, что, если остановишься хоть на мгновение, грязь поглотит тебя целиком, с головой — и все, и конец.

…И пока я говорил все это насчет Бутова, вероятно, казавшееся девушке, не знающей обстоятельств дела, сбивчивым, неясным — как это «мертвый ждет», «мертвый надеется на меня»? — в уме вертелось и вовсе нелепое, что между словом «будто», которое то и дело возникает в этих заметках, и фамилией Бутов — разительное сходство.

А если оно — сходство — не случайно? Заключен в нем смысл, намек, указание, что в действительности Бутов не существовал, был только будто бы?!Как же так «не существовал», если Глухово, Маяки, стихи?

«А ты припомни хоть одну строчку стихов! Припомни лицо Бутова. Не можешь ведь!» Снова два голоса спорили во мне, скоморошествовали, доводя чуть ли не до невменяемости. «А если именно стихи, даже больше всего иного, только «будто бы»?»

Девушка с золотистыми косами положила между тем на барьер толстую конторскую книгу и стала листать ее, повторяя:

— Ничего, ничего! Все окончится хорошо, только потерпите немного.

Не так ли причитала Тося, вытаскивая меня, раненного осколком снаряда в брюхо, на шинели из-под огня! И вообще было в этой девушке нечто сходное с Тосей; в этом ее обреченном каком-то и полном бесконечной жалости выражении лица.

— «Абрамов», — вслух читала кладбищенская девушка… — А вот и Бутов, участок номер… Она не успела договорить; она просто-напросто исчезла (куда уж проще, кто в наших

поколениях усомнится в естественности исчезновений?!) Там, за барьером, где только что она стояла, теперь утвердился ночной мой «знакомец» — тот, в дубленке. Склонившись над развернутой конторской книгой, так что плотная тень затемняла белые страницы, делала строки почти неразличимо размывчивыми, он быстро-быстро отвратительной этой сбивчивой скороговоркой бормотал:

— Абрамов есть — признаю. И Вьюнков имеется. А Бутов где? Сами убедитесь!

Я изо всех сил вглядывался в конторскую книгу и теперь увидел, что между страницами — неровный краешек вырванного листа. А вот и лист — скомканный, будто жеванный, валяется на полу.

А тот, в дубленке, тем временем ухватив меня своими железными руками за шею, пригибал к кладбищенской книге. Будто намеревался — если только я не найду, и притом сейчас же, какую-то живую силу в себе или постороннюю защиту (даже если такая защита есть и лишь запаздывает), — будто хотел вдавить меня, впечатать в страницы книги на веки вечные, вшить в нее, как вшивают бумаги скоросшивателем.

Тогда что же? Конец!