Александр Шаров - Смерть и воскрешение А.М. Бутова (Происшествие на Новом кладбище)

Улыбке, кстати сказать, нельзя было не поразиться после того, как — я ведь сам своими глазами видел — его крутил и крутил тот странный синий смерч, чтобы наконец прижать к черно-серой стене барака, почти вдавить в нее; лицо его тогда искажала гримаса ужаса, оно мертвенно побледнело, потом налилось черной кровью, покрылось гнилой зеленоватой плесенью; и он, широко раскрыв рот, ловил, но не мог поймать воздух, со свистом проносящийся мимо; не мог поймать и задыхался. Да и было ли это синее воздухом?

— Бывает, бывает, — частил он, отвечая на невысказанные мои мысли. — Секунду — так, а в другую — эдак, а потом, по истечении сроков — снова. Такая службишка. Да мы с вами, когда получше познакомимся — сами поймете. А ознакомиться — чему быть, того не миновать. Сейчас еще рановато пускаться в откровенности? Или как? Ничего, ничего — куда нам с тобой торопиться.

Он уже снова говорил на «ты» и с наглецой — частил, частил.

«Опять хочешь провести, обмануть, — подумал я и — что неожиданно оказалось до крайности трудным — повернулся спиной к тому, в дубленке. Снова близко заблистало мраморное черное надгробье. И я шагнул к нему, отчетливо сознавая, что, если только сумею удержаться и не оглянусь — исполнится; что именно «исполнится», я тогда не знал, но нечто крайне важное.

И вот я уже сижу на этом мокром надгробье, а клок тумана, похожий на задумавшегося человека, по-прежнему касается земли, надмогильного холмика и — несмотря на сильнейший ветер, в каждой луже поднимающий нечто вроде бури, — он недвижим.

И я понимаю: это и есть Бутов — между жизнью и смертью, как раз на середине. И он глядит мне прямо в глаза. А на коленях у меня (это уж как объяснить?) появилась толстая тетрадь в голубой клеенчатой обложке, со вложенным в нее самопишущим пером; отчасти оно оказалось и в самом деле самопишущим.

Передо мной стали разворачиваться картины, события, мысли. Иногда не совсем четко — как сквозь метель, туман, сетку мелкого дождя. И многие из них, даже почти все, возникали не из собственных моих воспоминаний — поскольку я-то сам ничего такого не испытал.

Значит — это мне внушалось?! Кем — кто знает; да и есть ли надобность знать. Главное, что это воспоминания жизни не моей, а Бутова. (А что, если это одно и то же: моя жизнь и жизнь Бутова?)

Я развернул тетрадь и с возможной точностью стал записывать внушаемое мне. «Эффект надиктованности» — есть такой термин у психиатров. Иногда картины, внушаемые мне, становились — всегда ненадолго — зримыми, движущимися фигурками. И в одной из них я с удивлением, граничащим с ужасом, узнал самого себя. Я и никто другой сдаю карты в берлоге — он так сам называл свою комнату, Чернов. Я брожу с Тосей по нашему городу. Я! Я! И не знаю, что у Тоси, которая стольких спасла, а называли ее у нас иной раз Тося-потаскушка, — что у Тоси вместо правой ноги протез; вот отчего она хромала, а лаковые туфельки — так, придумано. И вместо груди тоже резиновый протез. Вот отчего она не позволяла обнять себя — прижмется на секунду и сразу отстранится. И ведь ногу, грудь, счастье — все она потеряла, спасая таких, как я, как Бутов, Тося-потаскушка, общая ППЖ, как называл ее тот лейтенант с красным загривком, а от него переняли другие…

С этими мыслями я раскрыл глаза; нет, очень медленно стал их приоткрывать.

(Я был и в своей комнате, в надышанном ее тепле, но и там, перед клочком тумана среди окружающей синевы, в котором мнился мне Бутов; был как бы в двух состояниях одновременно. И вот что странно, стрелки настенных часов — все: часовая, минутная, секундная, — не двигались.)

А через мгновение, когда я совсем очнулся — секундная стрелка устремилась вперед, закачался маятник, — стало половина двенадцатого и еще одна, две, три, четыре секунды; было совсем темно — значит, поздний вечер, ночь. Я перевел взгляд на стол — откидной календарь показывал десятое ноября, воскресенье; на всякий случай и чтобы окончательно удостовериться, перечитал вслух; «воскресенье» помимо воли прозвучало как «воскрешение». Так как же оно может статься, чтобы сейчас десятое ноября, — ведь и началось все десятого ноября, и тоже в половину двенадцатого, когда я вернулся к себе после пьяного преферанса.

Я подошел к телефону и набрал номер Чернова. В трубке прозвучали редкие гудки и сразу затем:

— Чернов слушает!

— Здравствуйте! (Я с ним почему-то на «вы», а он со мной на «ты» — правда, он немножко старше, старее меня — года на четыре.)

— Лешка, черт! — Ну, уж если кто из нас черт, то все же Чернов, а не я. — Откуда? Снизу, из автомата?!