Александр Шаров - Смерть и воскрешение А.М. Бутова (Происшествие на Новом кладбище)

— Да нет — из дому.

— Как же ты успел добраться? Добраться и набраться, ха-ха-ха. Брось дурить и поднимайся. Чего это ты?! Налил тебе «особой» полный стаканчик, ты выпил, сразу схватился и исчез. Здорово разыграл. Здорово! Здорово!

— Когда это было?

— Да только что, четверть часа назад. Да что ты спрашиваешь вздор такой?

— Только что ушел? — переспросил я.

— Не ушел, а именно исчез, мы даже заметить не успели, как это… Поднимайся! Ну! Живее! Придешь?

Почему-то я взглянул на коврик над смятой постелью: там, где висел портрет Бутова — в рамочке под стеклом, — фотографии не было. Не могу объяснить, но это меня поразило больше всего.

— Какое сейчас число? — спросил я Чернова.

— Смеешься ты, что ли. Какое было, такое и есть — десятое ноября, воскресенье.

— Воскрешенье, — чувствуя невозможную тяжесть в голове, поправил я. — Вы точно скажите — воскресенье или воскрешение; воскрешенье или воскресенье. Только не торопитесь — точно чтобы! От этого все зависит. — Говорил я глухо, невнятно, с трудом.

— Ну, хлопцы, готово! У малого белая горячка, — крикнул Чернов, не мне, конечно, а чуть отдалив трубку, нашим с ним дружкам. А после — мне: — Ты в автомате у «Гастронома»? Не уходи, сейчас сбегаю за тобой!

— Подождите! — так же невнятно, глухо, словно рот был набит камушками, проговорил я; подошел к постели и, став на колени, заглянул под кровать.

Разумеется, рамочка с карточкой была там.

— Лешка, стервец! Лешка! Лешка! — кричал Чернов в трубку, да так громко, что и отсюда было слышно. Помолчал, потом сказал, обращаясь, очевидно, к дружкам: «Лешка — он что же, не дозрел еще, несмотря на лета. Как огурец прямо с грядки — мокрый, с пупырышками. Однако дозреет — куда ему деться».

Я снова забросил карточку под кровать, встал, подошел к телефону и спросил Чернова, который все не вешал трубки:

— Чего вам?

— Ну, наконец, — а я уж думал… Так как — придешь?

— Чего это вы насчет огурчика с грядки?!

— А ты и это разобрал? Пьян, пьян, а понятие наличествует, хе-хе-хе, — неприятно, зло, но и несколько смущенно, что ли, отозвался Чернов. — Насчет закусочки речь, вот и пришлось к слову.

Я положил трубку на рычаг. Сам себе сказал: началось в половине двенадцатого, то есть, в 23 часа 30 минут, в воскресенье десятого ноября и окончилось в 23.30 того же десятого ноября. Началось и окончилось — словно родился и умер, даже шагу не сделав. Может быть, по какой-нибудь не высшей, а самой наивысшей математике так может быть, а я и таблицу умножения знаю нетвердо.

«… Пойти, что ли, к Чернову?» — подумал я и сам себе ответил: «Почему бы и нет». Но я медлил. И вдруг мне пришла в голову идея, что каждая минута, даже не минута — секунда, миг, которые примешивают к изначальной правде подлость и ложь — превращаются в песчинку. А если ложь большая, то в огромный, под цвет пустыни песчаник. И к старости все в человеке оказывается затерянным среди мертвой пустыни, сложившейся из этих песчинок и глыб песчаника; не у каждого человека, конечно, но у многих людей.

— И у тебя? — спросил я сам себя. — Да.

— И у Бутова?

Я не сумел ответить.

— И у Тоси?

— Нет, только не у Тоси. От нее ведь была и будет, пока она жива, только жизнь.

…И вот к концу срока человека окружает пустыня из песчинок, и валунов разного цвета и формы, и крошечных островков живого, зеленого. И повинен он по цвету, а главное, по сущности, разобрать все песчинки, все камни — ныне и не двинешь с места, — чтобы мертвое отделилось от живого.

Это и есть Страшный суд. В это и погружен сейчас Бутов. Я вернулся к себе домой, так и не дойдя до Чернова. Раскрыл тетрадь в голубой обложке и стал набело переписывать то, что было в ней.

…Вот и теперь я занят этим одним, — расшифровываю заметки: биографию Александра Бутова (автобиографию?). И смысл моего труда, вероятно, один: чтобы он (именно он, а не я), второй раз пройдя через жизнь, через строй этих — Серого с темной бородавкой на щеке, покрытой черными волосками, Валового, того — «в дубленке» и его братьев, Чернова…

(Но ведь не одни же они! А профессор Р., Ира, трехлетняя Леночка, которая — помнишь? — дружила с тобой, пока не исчезла, Тося, родная Тосенька, старик в вагоне, друзья военной поры — большинство из них погибло на фронте или опочило в мирные годы, Варвара Борисовна, да и Костя, и еще, еще…)

…Чтобы, пройдя через жизнь воспоминаний, из БуДтова осуществилось то, чем ему должно быть; без «Д», то есть из Бутова. А суждено ли осуществиться (несмотря на неисполнение условия, поставленного тем, в дубленке) и кем именно осуществиться! Может быть, выяснится все-таки (я предчувствую это) в конце записок, который, кажется, уже недалек.