Михаил Никулин: Повести наших дней

Я говорил Варе:

— Как хорошо работали… и вот здравствуйте пожалуйста… Связь с материалом оборвана… Мысли совсем о другом… Настроение не то… А почему? Да потому, что надо защищать то, что ясно! Нужно ли ради этого тратить силы, убивать время?!

Варя вздохнула.

— Жалко, — черство проговорила она. — Пора бы меньше и меньше спорить о ясном… Но ведь у Стрункина ясное не в этом месте?

Вздохнул и я:

— Конечно, на наш век хватит стрункиных и умновых… Будем считать почетной целью всю жизнь бороться с ними… И давай, не тратя времени, готовиться к обсуждению.

Я положил на стол книжки и брошюры Умнова, развернул газету с рецензией, взял себе блокнот и другой вручил Варе:

— Тебе, музыканту-фольклористу, обязательно надо выступить.

Она кивнула, и мы принялись за работу.

Но зазвонил телефон, и Варя кинулась поднять трубку. Ей о чем-то говорили, пожалуй, целых пять минут, а она на все отвечала только одним словом:

— Да. Да. Да…

И это слово у нее с каждым разом звучало глуше. Я вправе был спросить: «С кем там случилась беда?» И когда она сказала последнее «да», повесила трубку и молча села рядом, я сейчас же задал ей этот вопрос.

Она сказала:

— Друзья предупреждают, чтобы я завтра не вздумала выступить на обсуждении. Говорят, могут твои недоброжелатели воспользоваться негласностью наших с тобой отношений. Слова-то какие, дорогой мой Михаил Владимирович!.. «Воспользоваться негласностью наших с тобой отношений…»

Я с сочувствием смотрел на Варю. Лицо ее было налито мятущейся тоской.

Обнимая меня и пряча на моей груди лицо, она говорила:

— Побуду пока бесправной… Но ведь и не совсем бесправной: все, что скажешь там, — будет и твое и мое слово… Сейчас начнем готовить тебя к выступлению, к возражениям… Интересно, как себя чувствует Даниил? Что собирается сказать?..

Я посмотрел на дверь и ответил:

— Вторые сутки у него там затишье. Говорят, что Даниил Алексеевич в последние дни находится под хорошим надзором своего секретаря Марии Антоновны. Вместе обедают, вместе ходят в театр, в кино…

— Мне тоже об этом говорили, — участливо заметила Варя. — В подражание Тюрезову брат несколько лет разыгрывал убежденного вдовца и нигде не появлялся с ней. А ведь она преданна ему… Лучшего друга не найти…

— Согласен…

— Ну, а раз договорились, то давай за работу. Плакать больше ни за что не стану.

Она начала засучивать рукава — первый признак ее трудовой решимости. Затем она впервые подняла на меня свой взгляд, ищущий снисхождения. И я увидел, что щеки, нос, брови были у нее мокрыми.

Николай! Я только что вернулся с заседания, на котором обсуждали мою рецензию на произведения Г. Умнова.

Сейчас два часа ночи. Вижу, что Варя долго ждала меня за письменным столом, но не дождалась, уснула прямо в кресле, подобрав под себя ноги.

Под бордовым абажуром горит маленькая лампочка, наполняя комнату бордовым сумраком. В таком освещении Варя похожа на сказочную героиню, которая шла бесконечно длинной дорогой, искала чего-то такого, без чего ей жить невозможно. Измучившись в тщетных поисках, она ткнула нос в полурасстегнутую полосатенькую пижаму и крепко заснула.

Жалко будить ее, и я, пока она спит, поделюсь с тобой мыслями и впечатлениями.

Бывает, человеку в его устремлениях выдержка и воля, терпение и настойчивость помогают преодолеть невыразимо трудные препятствия и достигнуть того, чего, казалось, немыслимо достигнуть.

Допустим, человека в пути застали потоки внезапно вскрывшихся бурных рек, а ему надо доставить сведения, которые спасут от гибели воинскую часть, отстаивающую правое дело… Ну, а другой человек кинулся в метельную ночь как в омут, чтобы вывести сбившихся с пути товарищей. Первому из них надо, переправившись через один поток, бросаться в другой, потом в третий… Вода потоков обжигает холодным огнем. А второго сечет острая, как металлические опилки, поземка. Толкая в грудь, остервенелый ветер преграждает ему путь к цели… Но он идет, выставленным плечом рассекая одну за другой волны снежной бури, преодолевая сугроб за сугробом.

А вот — третий человек. Он будто совсем непохож на первых двух. Внезапно проснувшись в самый глухой час полночи, он включил свет, путаясь в одеяле, кинулся к столу и быстро стал записывать в блокнот то, что очень долго не было для него ясным и вдруг открылось!.. Он один в комнате. На нем только майка и трусы. Волосы у него взъерошены… Но чувствует он себя вполне готовым, чтобы выйти на самую большую площадь и принять торжественный парад. Записав, что нужно, он вышел на середину комнаты и Повел разговор сразу со всем Советским Союзом: