Михаил Никулин: Повести наших дней

И он вдруг, недовольно поморщившись, отмахнулся от своих мыслей:

— Всем беспокойным людям жизни не хватает для нужного дела. Читай вот эту.

И я начал читать там, куда он ткнул смуглым строгим пальцем:

А грач, сидевший на голой акации у старого гнезда, все кричал и кричал. И удивительно, что Александр Михайлович не злился на него. Слушая меня, он слушал и грача, присматриваясь к нему. Песня закончилась, и он с почти неуловимым оттенком шутки сказал:

— Так и знай, что от этого грача его молодушка улетела «во чисто поле, сы милым дружком повидаться»… Там она не на шутку заговорилась… А он тут, видишь, крыльями бьет, а крылья у него до невозможности обтрепанные! Анафем старый! Взял и сбил нас с хорошей мысли, — отмахнулся он от грача и больше не обращал на него внимания.

…Мы уже читали семейные песни. Спокойствие их звучания, то спокойствие, которое вобрало в себя песенное повествование за долгие годы своей жизни, не могло скрыть от нас тягостной доли казачки, вынужденной жить с «неровней», с «неласковым»… В этих песнях так много горячих слез, мольбы к отцу-матери, чтобы не выдавали своей доченьки за «непригожего». Но скупой расчет родителей часто не считался ни с просьбами, ни с жалобами. И влюбленной оставалось о минувшем счастье думать как о неповторимом сне:

А то идти на обман «законного», постылого мужа, идти на позор, рисковать заплатить жизнью за крохи украденного счастья:

Сегодня эта песня, видимо, с особой силой тронула Александра Михайловича.

— Будет читать… Будет… Знаешь, мысли мне пришли о запевалах… Хочешь знать, не в первый раз я о них…

Он так спешил высказаться, точно был стеснен во времени, а может, боялся, что мысли вдруг улетят от него и не вернутся.

— Скольких довелось мне слышать! И помню таких… разных… разных, как небо и земля… А спроси: какой из них лучше? В том-то и беда, что каждый по-своему самый лучший… Но один любовную и семейную песню запевает так, как будто перелистывает старинную дорогую рукопись, а другой с ней, как со своей возлюбленной, — запросто, с улыбочкой… Один с песней — строго, бережно, а другой с ней, как с шелковыми нитками, — вьет, что захочет… И эти разные запевалы не любят один другого. Строгие говорят про веселых: «Разве ж это запевалы?.. Они, как лисьи хвосты» болтаются из стороны в сторону». А веселые обзывают строгих староверами и говорят про них: «Заладили — креститься надо вот так, а не этак».

Листопадов подумал и заговорил больше для себя, чем для меня:

— Конечно, и те и другие делают одно дело: первые оберегают наследство предков, а вторые — развивают его. Умные песенники хорошо понимают это. Успею — соберу их высказывания в одну тетрадь. Солнце обогреет…

Он вдруг оборвал себя на полуслове и спросил:

— Да, на Миус-то скоро уезжаешь?

— Завтра.

— И надолго?

— На две недели…

— Надолго, — заметил он.

Теперь я вспомнил, что эта наша встреча была самой последней: на Миусе из газеты я узнал, что он умер… Невозможно было представить этого человека обреченным навсегда лежать на спине с той неподвижностью, от которой у живого холодеет сердце.

Гриша Токарев позвонил из редакции и со свойственным ему добродушным подтруниванием сказал:

— Что-то вы там, Михаил Владимирович, притихли? Не время уходить в себя. Казакам рекомендуется осмотреть пищали и кинжалы…

— Не пойму, — говорю ему в трубку.

А он:

— Понимать тут нечего. Послезавтра, в девятнадцать ноль-ноль, начнем обсуждение рецензии…

— Серьезно?

— Не подумайте, что шучу… Саввич и Митя Швабрин передают привет и велят порох держать сухим…

И он повесил трубку.

…Трое суток мы с Варей перелистывали рукопись, перечитывая тома собранных Листопадовым песен, искали лучшего завершения очерка с той надеждой, о какой уставший и голодный, сбившийся с дороги охотник ищет в ненастной ночи огонек жилья, сулящего стол с горячей едой и угол для сна. И вот Стрункин вернулся из Москвы, и завтра должно состояться обсуждение рецензии. Мы знали, что он вернулся. Мы знали и то, что рецензия обязательно будет обсуждаться. Мы были уверены, что основные положения ее нетрудно отстоять… И все же мы оба с Варей вдруг были сбиты с толку сообщением из редакции. Сидели задумчивые, разговаривали вполголоса.