Мария Прилежаева - Три недели покоя

Возмущение росло, клокотало в ней. «В чём я виновата?» — «Виновата, виновата, — отвечал голос Татьяны Карловны, — барышня, невеста накануне венца ходит по улицам с чужим молодым человеком, — разве прилично?»

— Извольте пройти в дом, Елизавета Юрьевна, — распорядился Пётр Афанасьевич, сходя с коляски первым и подавая ей руку. — Извольте пройти в свою комнату.

Она шла, чувствуя за спиной слегка хриплое и дурное от табака дыхание, слыша мерные тяжёлые хозяйские шаги. Она ссутулила спину. Снова её сковывал страх.

— Кто этот молодой человек? — спросил Пётр Афанасьевич, входя в Лизину комнату, повернув в двери ключ, став спиной к двери.

Она молча, беззащитно на него смотрела.

— Кто этот молодой человек?

Если бы на Лизином месте была Елена из «Накануне» Тургенева, о которой с таким восторгом она читала в статье Добролюбова, восхищаясь её жаждой добра, её правдой, что ответила бы Елена? Если бы на Лизином месте была Надежда Константиновна, что ответила бы политическая ссыльная Надежда Константиновна?

Лиза ответила:

— Не знаю.

— Не знаете, с кем вы гуляли? К кому выбежали на свидание за три дня до венца?

— Не знаю, не знаю.

Оказывается, как легко ей вралось. Непринуждённо и просто. Елена на её месте или Надежда Константиновна ответили бы:

«Не скажу».

Лиза отвечала:

«Не знаю».

— Честное слово, не знаю, — глядя на жениха небесно-голубыми глазами, прижав к груди руки, уверяла она. — Вышла прогуляться. Подходит человек. Заговорил. Просто так, ни о чём. Вы видели, я даже ему не кивнула. Обрадовалась, что вы появились.

Лиза сочиняла всё это, а в голове проносилось: «Стыд, ложь. Пусть, всё равно. Только бы не выдать имя. Не узнали бы имя. Схватят, нашлют жандармских ищеек, погубят».

— Не знаю, не знаю. Вышла погулять.

— Вот что-с, — бледнея, оттягивая душный галстук на шее, тихо произнёс Пётр Афанасьевич, — до венца извольте-с сидеть дома. Выходить одной на прогулку не извольте-с, про-о-шу. Про-о-шу, — хрипло повторил он и вышел.

Лиза опустилась на стул, закрыла ладонями лицо. Когда открыла, Александра стояла у двери. Любопытство, испуг, жалость чередовались на её пятнистом от веснушек лице.

— Чем ты его прогневила? Дверью-то как махнул, аж дом затрясся. Что ты сотворила-то, как разошёлся? Задабривать теперь тебе его надо! А?

В беленькой, как украинская хата, кухоньке с крошечной, без пятнышка печкой, посудной полочкой, задёрнутой полотняной занавеской, — всё махонькое, словно бы игрушечное, — Елизавета Васильевна решала задачу, как поаккуратнее уложить для Владимира Ильича подорожники, собственноручно состряпанные пирожки, котлеты и прочую снедь, без которой немыслимо отпустить зятя в дорогу. Кухонные заботы не очень по душе Елизавете Васильевне, да ничего не попишешь: надо. А для Владимира Ильича даже и вовсе охота Елизавете Васильевне похлопотать хотя бы и на кухне. Она укладывала пирожки в дорожную сумку и грустила, что снова зять уезжает. В Самару, в Подольск к родным, а там в неизвестный путь, за границу.

И их уфимский дом опустеет. Люди, товарищи по-прежнему каждый день будут прибегать к Наде по разным партийным делам, но дом опустеет. Как полон он жизни, новых мыслей, неожиданных замыслов, ярких бесед, споров и движения, когда здесь Владимир Ильич! И его говора, неподражаемо-ульяновского говора, не будет слышно. И его искрящихся глаз, никогда не тусклых, никогда не скучных, не будет.

«Да что это я расхныкалась, авось не на век расстаёмся!» — мысленно прикрикнула на себя Елизавета Васильевна. А какой насмешник Владимир Ильич! Наверняка жди уморительной шуточки, как увидит её подорожники. Какая это будет шуточка, Елизавета Васильевна угадать не могла, но в предвкушении рассмеялась. А потом опять загрустила. А потом рассердилась, что с утра в комнаты набились провожающие и люди понять не хотят, что последние часочки остались до поезда, хочется же Наде с Владимиром Ильичем побыть напоследок вдвоём. Разговоры, разговоры. Где там! У них и в мыслях нет уходить.

Действительно, две маленькие комнатки Надежды Константиновны, вернее, одна, разделённая аркой, была полна провожающих, и разговоры не умолкали, никто не глядел на часы.

Представлял ли Владимир Ильич всю силу своего обаяния, своего дара увлекать и привлекать к себе людей? Свою власть внушать беззаветную веру в революционную, поставленную им всегда конкретную цель? Свою способность вызывать к себе любовь людей?

Едва ли он думал об этом. Он сам слишком предан был делу. Сам любил людей. Сейчас, видя собравшихся в тесной комнатушке уфимцев, Владимир Ильич с радостью думал, что все они надёжные искровцы, что на уфимскую группу можно рассчитывать, а ведь совсем недавно никого из них он не знал. Не знал вот этого старого народника, жизнерадостного и крепкого старика, известного уфимского врача-психиатра Аптекмана, который был близок когда-то к Плеханову, называл Плеханова Жоржем, в ссылке был с Короленко, лечил Глеба Успенского и сейчас, сидя на стуле посреди комнаты, в чесучовом костюме, навесив белую панаму на палку и опираясь на неё, язвительно рассказывал о последних городских событиях.