Мария Прилежаева - Три недели покоя

— Не узнаю вас, Елизавета Васильевна! — вскричал в изумлении Владимир Ильич. — Не узнаю, не узнаю! Да хоть неудовлетворённость посеять в сонной душе, если другого нельзя! Да хоть лучиком света осветить робкое сердце. Всё, что можно мятежного и гневного разбудить, надо повсюду будить, повсюду! В каждом человеке надо будить недовольство этим подлым рабским строем, где ничего нет святого Пусть хоть не останется безмятежно спокойной, хоть совесть проснётся. А может…

— Голубчики вы мои дорогие, — вздохнула Елизавета Васильевна, — идите-ка погуляйте, идите на свой луг, дни-то бегут.

А луг, оказалось, был скошен. Обнесённый живой изгородью из лип и осокорей, чистый и прибранный, луг был уставлен копнами свежего сена. Молодые глянцевито-чёрные грачи ходили по скошенному лугу и при виде людей поднялись и, торопливо махая крыльями, перелетели подальше. Полная-полная тишина. Листы не шевелились. Лишь доносилось негромкое посвистывание птиц. Солнце ещё не ушло за верхушки осокорей и поверх дерев слало сюда уже не горячие, спокойные под вечер лучи.

— Обманула тебя. Нет моего океана! — ахнула Надежда Константиновна.

— А сено разве плохо? Слышишь, как пахнет? Восхищенье одно!

— Полтора часа протопали, полюбоваться хотели травами, а их покосили, — сокрушалась Надежда Константиновна.

— Он и скошенный, твой луг, куда как хорош! Покос, значит, лето на вторую половину переваливает. Вон, гляди, грачиные выводки подросли.

Владимир Ильич наслаждался. Этот прелестный скошенный луг, величавая тишина громадных осокорей, и вечереющее спокойное солнце, и молодые грачи, что-то хлопочущие, копающие клювами землю, — всё поднимало в нём радость. А душистые копны манили кинуться в сено. Владимир Ильич вдыхал густой аромат сена, Надежда Константиновна подошла.

— Ты рад? Тебе нравится?

— Очень, очень и очень! Помнишь, в Шушенском ходили за речку, там вроде острова, и стога стояли, в Сибири зародами они назывались?

— Помню. Там другое. Широко! Горизонты огромные, Саяны видны.

— Славный ты здесь разузнала пейзажик, уютный. Город близко, а будто и нет. Во всём свете одни.

— Когда будешь далеко, вспомни всё это, этот наш луг, — поведя вокруг рукой, сказала Надежда Константиновна.

Они сидели в низу копны, рядом, чувствуя тепло друг друга.

— Не грусти, Надюша. Постарайся не очень грустить.

— Постараюсь. Дела много, некогда будет грустить, — сказала она. — Как время быстро идёт Чему я рада, это что не зря ты здесь с людьми повидался. Горячую поддержку «Искре» нашёл.

— Важно, что была подготовлена почва. Это ты, твоя работа, — ласково улыбнулся Владимир Ильич.

— Почему-то Лиза не идёт из головы, — сказала Надежда Константиновна. — Пропадёт она в купеческом доме, а, Володя?

— Может, и приспособится, — ответил Владимир Ильич. — Так и так возмутительно безнравственная история! Но большинство привыкло к безнравственности, равнодушно проходит мимо. Даже одобряют. А ты заметила, Надя, среди наших товарищей, возьми Кржижановских, Лепешинских, Старковых, Ванеевых, Сильвиных, Невзоровых, Бабушкиных или наших новых уфимских друзей, Пискуновых, Якутовых, вспомни всех наших — какие все прочные и честные браки, чистота отношений, поэзия отношений! А ведь все люди сугубо занятые политикой. Иначе и быть нельзя. Ты можешь, Надя, представить коммунистическое общество, где бы процветала безнравственность? В нём могут сложиться новые экономические отношения, всё по Марксу в области производства, новый политический строй, но если мораль осталась по-прежнему лживой, совесть продаётся, — разве можно такое общество называть коммунистическим обществом? Нет и нет! Что же до Лизы Чем ей помочь? Жалко её.

— Не знаю. Наверное, нечем, не знаю, — сказала Надежда Константиновна. — Что ещё растревожило меня в Лизином приходе: едва ли напрасно грозился жандарм.

— Не так страшен чёрт, как его малюют, — отшутился Владимир Ильич. — Тем не менее будем ещё осторожнее. Знаешь, Надюша, какое событие было со мной в Петербурге?

Он не писал ей об этом.

Событие было такое.

Доживались в Пскове последние дни. Заграничный паспорт в кармане. Хлопот порядочно было с добыванием паспорта. Всё позади. И хлопоты, и бесконечные совещания по поводу «Искры». И денежный вопрос на первое время решён. Значительную часть денег на «Искру» дала Калмыкова. Перед отъездом Владимир Ильич зашил в жилетный кармашек больше тысячи.

Незадолго до отъезда приехал в Псков повидаться из Полтавы Юлий Мартов. Без конца бродили псковскими улицами, мимо древних церквей. Сидели на берегу Великой — плавно несущей ясные воды, обсуждали издание «Искры» и дальнейшие планы. Мартов тоже готовился уезжать за границу. И об этом говорили.