Сергей Гуськов - Пути и перепутья

— А мы в Надином цехе переворот сегодня учинили, — почти бездумно выпалил я, чтобы задержать подле себя Зойку.

— Да ну! — Она сразу потащила меня в палисадник.

— Завтра в газете прочтешь…

И я начал рассказывать. Говорил об Олеге, о цехе, о собрании. И о том, что так не хочется возвращаться домой, а завтра идти в редакцию, где все сложно и суетно. Уйти бы, как Горький, бродить по белому свету. И не от лени бродить меня тянет или чтоб бежать от людей. И не от страха перед жизнью. Я теперь ничего не боюсь. И сумел бы, пожалуй, как Олег, сразиться с целым собранием. Если бы видел смысл… Я много чего могу: сил нерастраченных вагон… Но не хочу их тратить только ради себя, ради своей карьеры. Или ради людей вообще, как Зойка однажды подумала. Хотя, конечно, добросовестно выполню свой гражданский долг. Но сверх того, до предела сил я бы, наверно, раскрылся только ради одного-единственного человека, который — увы! — меня в людской толпе не разглядит, а сам искать не могу, да и не умею. Стеснителен, что ли? Закрепощен — сам собою?..

Я витийствовал долго, а Зойка, округлив глаза, не мигая, заглядывала мне в лицо. Потом вдруг встала и пошла в дом, оставив мне на прощание горькие слова:

— Эх ты, мне бы твои заботы!.. А я вот встретила одного человека, а между нами до сих пор такое стоит…

По-моему, она ушла плакать. А я побрел к себе, ворочался без сна на соломенном матраце и все слышал эти слова.

Олег возвратился за полночь. Я увидел, как ярко вспыхнул свет на их террасе. Натянув брюки, босиком, я пошел на огонь. Постояв у калитки, услышал скрип стула, шелест страниц, даже как бьются о голую лампочку ночные мотыльки. И тут свет ударил мне в лицо: в дверях вырос Олег — в сатиновых штанах и в майке, босой, как и я, с всклокоченной, как после сна, головой. Прищурясь, он оглядел меня, потом нахмурился и будто нехотя разлепил пухлые губы.

— Что случилось, лунатик?.. — Он выпялился на меня во все глаза и вдруг прошипел: — К черту! Понял? К черту! Развелось вас — трагиков! Зойка ревет, ты по ночам шляешься.

— Чего ты орешь? Я за папиросой…

Олег притих, протянул пачку «Норда», хотя знал, что я не курю.

— Притащился, — ворчал он. — И так башка трещит, вымотался. А тут еще эта Светка… Я к Зарницыной ее проводил, а Цыпа на улице дежурила, ее поджидала, пришлось зайти. А им, что той, что другой, только души из людей вытягивать! Цыпа, та глазищами ест, без слов понимает. А Светка час битый расспросами донимала — как, мол, смотрю на жизнь, к чему стремлюсь, то да се… Ушел бы, да совесть не позволила. Спасибо ей надо сказать за Володьку. На поправку пошло. Просит, чтобы мы организовали выставку репродукций и лекцию его на заводе: не терпится на людях силы свои проверить. А знаешь, он ведь додиктовал Светлане. И знаешь, что в том рассказе…

Мы посидели с Олегом в палисаднике, я вернулся, снова улегся, но не мог уснуть: все представлял себе тот миг, когда в дверях госпитальной палаты Володька увидел вдруг немца, вскинутый автомат, ударивший смертью в дальний угол и уже заглянувший в его лицо, когда в порыве последних сил, все раздирающей боли, отчаяния, дикого крика Владимир бросился к распахнутому окну…

Заснул я под утро и опоздал бы в редакцию, не разбуди меня мать:

— Васятка… Тебе не пора?

В руках у матери была газета. Я вскочил, удивленный.

— На базаре купила… — объяснила она. — Не знаю, правду или нет бабы толкуют?.. Вроде бы Олег Ковригину за отца своего отомстил. Прямо с грязью смешал. Почитал бы мне…

— Потом… Потом…

Я выхватил у матери газету и поспешил в редакцию. На этот раз все сотрудники были уже там — в комнате Оборотова. Редактор восседал в строгом костюме, при галстуке, словно приготовился к парадному визиту, но был бледен, с восковыми наплывами под глазами.

— Ну как отклики? — сразу атаковал он меня. — Что-нибудь слышал? Пролеткин на заводе?

— Не знаю.

— Зловещее молчание! — Оборотов усмехнулся. — Обычно, если кого критикнем, звонки спозаранку. И начальство спешит мнение высказать. А сегодня все как водой захлебнулись. Ладно, старики! Разбегайтесь кто куда! Нечего без дела торчать в редакции. Сегодня гости могут быть самые неожиданные.

В редакции остались лишь мы с Оборотовым. Каждые полчаса он заглядывал ко мне и справлялся:

— Никто не звонил? Новостей никаких?

Их не было до обеда. Потом Оборотов появился таким загнанным, словно не коридор перешел, а пробежал стометровку.

— Так! Закрутилось! Каретов, заместитель министра, приехал, он у директора завода. Туда и все городское начальство съехалось. Синицын, секретарь горкома, уже оправлялся, почему нет газетчиков. Ты окажи, если спросят, что я где-то уединился и пишу статью. Бери мою машину и дуй! Но обо всем оперативно меня информируй. Тебя Хаперский у директорского подъезда встретит. Езжай! Эх!.. Вот она, судьба журналистская, — расстрел в рассрочку!