— До свиданья!
— Я завтра заеду за вами, свезу в «Фирюзу», на границу,— посулил капитан в штатском, шагнув в темноту двора.— До свиданья!
— До свиданья!
— Уж как хотите, я притащу вам завтра свой последний сценарий! — пообещал сценарист.— До свиданья!
— До свиданья!
— А я, уж как хотите, а затащу вас к ребятам в университет! — крикнул бородатый философ.— Подискутируем об уровне современного кинематографа.
— Твои ребята собирают хлопок, — сказал Чары.
Все уже разбрелись, скрылись в темноте, перекликались, не видя друг друга.
— Ничего! На Лосева народ соберется! Условились, Андрей Андреевич? До свиданья!,
— До свиданья, друзья, до свиданья!
10
Какими-то переулочками сразу повела его Айкануш, где почти не было фонарей, где дома были одноэтажными и с высокими оградами-дувалами. В старый, в былой Ашхабад ввела. Лосев знал, что и эти дома и дувалы недавней постройки — ведь после землетрясения во всем городе уцелело лишь здание банка и здание бывшей женской гимназии,— но сейчас, в темноте, перешагивая арычные желоба, Лосев снова шел по своему Ашхабаду, вступал в былое. И рядом была Аня, Айкануш. Когда-то куда-то так же вот шли они. Когда-то куда-то...
— Не поздно к тебе? — спросил Лосев.— Наверное, у тебя строгий муж. Еще шуганет.
— У меня нет мужа. И не было.
— Помнится, за тобой ухаживал один паренек. Боксер. Я помню, как он однажды в «Фирюзе» раскидал целую кучу хулиганов. Лихой был парень!
— Он погиб в землетрясение.
— Ты любила его?
— Как смешно ты спрашиваешь. Другие мне были не нужны.
— Так и живешь одна?
— Почему одна? Я еще нужна людям. Ты знаешь, какая у меня профессия?
— Забыл.
— Я акушерка. Половина тех, кто живет здесь, лежали вот на этих ладонях.
— А Таня?
— Не спеши. Дойдет очередь и до Тани. Ты надолго к нам?
— Не знаю. Дня на четыре, на неделю. Я сорвался даже без вещей. Таня позвонила, я приехал к ней в аэропорт, и вот...
— Так это Таня тебе позвонила? А я подумала, что ты сам разыскал ее.
— Но я даже не знал о ее существовании.
— Да. Верно, Уехал — и все. Ты хоть справлялся о судьбе Нины у кого-нибудь из ашхабадцев?
— Нет.
— Уехал — и все. А теперь приехал. Мы пришли, Андрей. Я тебя не к себе в дом привела, а к своей подруге. Она говорит, что вы были знакомы. Ждет нас. Входи.
В высоком дувале, выше роста человеческого, темнела узкая низкая дверца с тяжелым кольцом. Дверца эта отпахнулась бесшумно и сама по себе, не понадобилось колотить кольцом. Зато залился тоненько собачий голосок, захлебывающийся от радости.
— Здравствуй, здравствуй, Макс,— сказала Айкануш.— Принимай гостя.
Лосев шагнул во двор, страшась наступить на крошечную собачонку, тойтерьерчика, вившегося у его ног. Выстланная камнями тропа вела к крыльцу дома, на ступенях которого стояла женщина. Скудный свет из приоткрытой двери в дом освещал ее загадочно, предвещая. Показалось, что он бывал уже в этом доме, по такой же из камней ступал тропе к крыльцу, такой же беззлобный, заливистый встречал его лай. Свет может чудеса творить. Свет так положил на землю тень женщины, стоявшей в дверях, что тень эта вытончилась, выстройнилась, много моложе став своей владелицы, и тень эта тоже была из знакомых снов, из былой поры.
— Свиделись все-таки,— сказала женщина.— Входи, Андрей. Входи, полуночник.
«Полуночник»! Это слово принадлежало ему, частенько говорилось о нем тогда, в той жизни. А все-таки у женщин не стареют голоса.
— Кира?! Ты?!
— Я, кому же еще быть?
Лосев медлил, не решался приблизиться к женщине, коснуться ее опустившейся ему навстречу руки. Он знал, что шаг только ступит, как все разрушится, как нагрянет снова эта мука узнавания неузнаваемого лица.
— И все тот же Макс у тебя? Он даже вроде узнал меня.
— Хватился! Тот, что узнавал тебя, погиб в землетрясение. А этот Макс у меня четвертый. Ну входи, не страшись.— Кира повернулась, вошла в дом, широко распахнув дверь. Свету прибавилось, и все стало сегодняшним.
Кира, известная всему городу буфетчица из ресторана «Фирюза», не такая уж и красавица, но с огоньком женщина, стройная, стремительная, остроглазая, сейчас шла перед Лосевым, тяжкими поводя бедрами. Макс, той же породы собачонка, вился в ногах, но был четвертым Максом, старым, облинялым, раскормленным.
В комнате, где все лампы были зажжены — и над столом, и над тахтой, и в торшере возле кресла,— сидел за столом прямой, строгий, со вскинутой головкой Петр Рогов.
Читать дальше