Александр Шевченко - Всюду жизнь

— Да. Ты не ошибалась. Но теперь во мне все перегорело. Так всегда бывает, когда чего-нибудь слишком долго ждешь…

— Нет, Федечка милый, нет! — Катя положила руки на плечи Федору и говорила, глядя ему в глаза: — Такая любовь не может умереть, не может! Погляди, я осталась такой же, какую ты любил. То же лицо, глаза, руки, волосы. Я помню, ты дрожал, касаясь моих волос…

Федор машинально провел рукой по волосам Кати, мягкими, блестящими прядями скользившими между пальцев.

— Да. Это было. Было… Тогда я видел тебя другой…

Он говорил спокойно, ровным, погасшим голосом. Катя прижалась к нему, но он не чувствовал волнения, как бывало прежде.

— Федя, милый, мы еще можем быть счастливы. Я отогрею тебя своей любовью.

— Знаешь, Катя, главное ведь не в том, чтобы тебя любили. Главное, чтобы ты сам любил. Я это очень хорошо понял за эти годы.

Катя отстранилась от Федора и выпрямилась.

— Теперь я тебя жалею. Так может думать только очень одинокий человек, Федя. Ты очень одинок. Так нельзя жить, невозможно!

— О нет! Я не чувствую себя одиноким! У меня большая семья! Много товарищей, с которыми я делаю общее дело… Дело огромное, на всю жизнь…

— Всего этого мало, мало! — чуть не закричала Катя. — Не может быть счастливым одинокий человек, даже окруженный толпой, среди тысяч людей. Чтобы стать счастливым, надо, чтобы был человек, которого ты любишь, чтобы ты мог смотреть в его глаза и видеть в них и нежность, и ласку, и самого себя, и все что захочешь — даже весь мир! Тогда человеку ничего не страшно, он все может перенести и преодолеть: и тьму, и холод, и тоску, и страдания…

— Я это пережил, Катюша. Наивно и смешно полагать, что все твое счастье заключено в подведенных голубыми тенями, с наклеенными ресницами глазах какой-то женщины…

— Какие безжалостные слова… Да, наверное, ты уже не любишь меня… Я-то мечтала, что ты поможешь мне найти здесь дело, которое дало бы смысл моему существованию.

— Боюсь, тебе будет здесь трудно. Потому что это не внутренняя и естественная твоя потребность. Это ты сама придумала себе жертву, чтобы загладить свою вину передо мною, что ли. Ты хочешь, чтобы стройка стала твоим искуплением. Не ты для стройки, а она для тебя. А от стройки не брать надо, а отдавать ей. Тут надо без нервозности и экзальтации работать ежедневно, всю жизнь, не спрашивая, когда можно отдохнуть. Тебе лучше вернуться в Москву. Пользу приносить можно везде.

Слушая Федора, Катя все ниже опускала голову, по-старушечьи горбилась. В глазах блеснули слезы.

— Какое унижение… Никому не нужна, никому…

— Ты нужна Константину. Успокойся, не надо плакать…

— Я сейчас перестану… Дай мне выплакаться… Мне негде поплакать, день и ночь окружают люди…

Согнувшаяся, плачущая, наделавшая ошибок, разуверившаяся и одинокая, Катя вызвала в Федоре сложное чувство душевной боли, сострадания; и в то же время он дрожал от напряжения, преодолевая сумасшедшее желание обнять ее и зареветь вместе с нею, чтобы освободиться от кома жалости, обид и горя, застрявшего в горле…

Без стука вошел Осинин. Федор впервые видел его неопрятно одетым, взлохмаченным. На небритом лице блуждала пьяная улыбка. Злыми, мутными глазами он посмотрел на Федора.

— Я знал, что она у тебя…

Подошел к жене, обнял.

— Ты плачешь? Бедная ты моя, бедная… Катюша, милая, перестань. Он тебя обидел? Он не может тебя понять… Это чужой нам человек… Забудь его. И я все забуду, прощу тебя.

Катя резко поднялась, гордо вскинула голову:

— Я не нуждаюсь в твоем прощении. И не чувствую себя ни в чем виноватой перед тобой.

— Ничего, — продолжал Костя. — В каждой семье бывают недоразумения. Все бывает. Но потом все улаживается. Ведь мы муж и жена. Пойдем домой, Катюша.

— Я не вернусь к тебе. Я ухожу. Не иди за мной. Поговори лучше с Устьянцевым. Может быть, он поймет, кто ты есть.

— Ушла, — сжал веки Осинин, чтобы удержать набегающие слезы. Открыл глаза, умоляюще посмотрел на Устьянцева. — Федор, оставь мне Катю!..

— Я не отнимаю у тебя Катю. Я убеждал ее не оставлять тебя.

— Да? Это хорошо. Это честно. Спасибо тебе. Но я ничего не понимаю… Отчего же она плакала?

— Она не хочет возвращаться к тебе.

— Не хочет… Да, она говорила мне… Все погубил этот подлец Кипарисов… Что же мне делать?.. Я не знаю… Скажи, что же мне делать?

— Крепиться. И много работать, — Федор указал на чертежи и бумаги на столе. — Знаешь, в работе забываешь обиды, горести.

— Работа! — Осинин в озлоблении сгреб чертежи, поднял их и швырнул на пол. — Это ты можешь находить в своей работе смысл жизни! Но ты фанатик, одержимый… В тебе, наверное, течет кровь сибирских раскольников, которые сжигали себя на кострах за свою веру… А я обыкновенный человек. И работаю, чтобы существовать… Ты знаешь, Устьянцев, я завидую тебе, жгуче завидую: твоим способностям, уверенности, успеху. Ты, наверное, не испытывал и не знаешь, какое это страшное чувство — зависть! — Осинин протянул худые, слабые, трясущиеся руки к Федору. — Я задушил бы тебя вот этими руками, если бы не боялся отвечать. Но я боюсь. Я трус, ничтожество…