Александр Шевченко - Всюду жизнь

Только в мае на солнцепеках и речных обрывах начинал подтаивать и оседать крупитчатый ноздреватый снег. Первым зацветал живущий и под снегом багульник: кругом бело, а на сугревах фиолетово-розово пламенеет пахучая кипень цветения. Вот и ярко-зеленая щетинка новой травы укрыла пригорки, а Студеная все еще спит подо льдом.

Но в одну сырую, туманную ночь жителей Улянтаха пробуждает пушечная пальба: под напором прибывающей воды на реке ломается лед. Утром весь поселок высыпает на берег провожать зиму: с ледоходом на Студеной полновластно приходит в Улянтах весна. Стеклянно-зеленоватые льдины с треском и громоподобным грохотом сталкиваются, громоздятся друг на друга, становятся дыбом, тонут и снова всплывают, и весь этот заполнивший берега сплошной поток ворочающегося, шумного битого льда полая сверкающая вода стремительно несет мимо поселка, на север, к океану.

После ледохода вся лесная и полевая растительность оживает, спешит выбросить листья, зацвести. Из земли проклюнулись и едва уловимым запахом талого снега задышали нежно-синие подснежники, по берегу Говорухи огненно-желтыми свечками загораются мохнатые жарки, пушистыми шелковистыми сережками одеваются кусты ивняка и тальника.

Будто выздоровлению после затяжной, изнурительной болезни, радовался Федя весенней теплыни. Щурясь на яркое солнце, он с расслабленной улыбкой глядел, как над землей голубым маревом курился разогретый воздух. Каких только запахов в нем не намешано! Тут и влажный запах талой земли, и терпкий, горьковатый запах молодой травы и оживающей хвои, и запах оттаявшего на дороге конского навоза, в котором с отчаянным писком роются воробьи, и острый запах дыма костров из картофельной ботвы, сжигаемой в огородах. И дышится легко, и на душе веселее, во всем теле какая-то лень, блаженная истома, и волнует смутное ожидание каких-то перемен в жизни, перемен непременно к лучшему.

На лесоучастке наступала горячая пора. Вывезенные с лесосеки за зиму на береговой нижний склад хлысты рабочие торопились сплотить и сплавить вниз по большой воде. В годы детства Федора это была адски тяжелая, требующая много ручного труда работа. Огромные сосновые стволы, уложенные в штабеля на берегу, надо было по наклонным лоткам сбросить в реку и в ледяной воде на плаву проволокой связать в пучки, а потом пучки соединить в плоты. Скользкие, набухшие водой и ставшие будто железными бревна непослушно вертелись в воде, ржавая железная проволока резала руки, сплотщики коченели на пронизывающем речном ветру и, бывало, срывались в реку и калечились и простужались, но, матерясь до хрипоты, упорно делали свое дело.

Наконец готовы плоты, поставлены на них рубленые домики с печками, укреплены огромные, вытесанные из целого бревна весла — греби.

Празднично, с гульбой и пляской, под песни и гармошку провожал Улянтах сплавщиков.

— С богом! Отчаливай! — подает команду старший плотовщик Данила Устьянцев, дед Феди. Он стоит на первом плоту в пунцово-красной атласной рубахе навыпуск — большой, черноволосый, похожий на цыгана. Плоты один за другим медленно отходят от берега и длинным торжественным караваном трогаются в дальнее плавание.

— На реку держи! — кричит дед Данила.

Рулевые неистово работают гребями. Федя следит за отцом: он выделяется среди всех сплавщиков непокрытой, будто в венке из желтых жарков головой; под его гребью вода с каждым взмахом так и вскипает белыми бурунами.

На середине реки плоты подхватывает стрежневое течение и все быстрее несет вниз.

— Спаси и сохрани их, господи, — торопливо крестятся старухи, припоминая ожидающий плотогонов впереди порог Черторой. Здесь высокие отвесные берега сближались и река, стиснутая в узком ущелье, дыбилась белыми гривами, бешено мчалась между острых черных камней, ревела грозно и устрашающе, будто трубы архангелов в день Страшного суда…

Стоящие на берегу долго провожают взглядами все уменьшающиеся в размерах плоты, пока за поворотом реки они не исчезают в тайге.

И снова пустынна широко разлившаяся поверхность Студеной, и река, как и миллионы лет назад, молчаливо несет свои воды в неизвестность… А окрест, куда достанет глаз, по сопкам, увалам и горам мохнатой медвежьей шубой стелется тайга, тайга, тайга…

И над этим необъятным миром головокружительно высокое, без единого облачка, голубовато-белесое, будто выгоревшее от жары, небо. И необыкновенная тишина, в которой слышно, как звенит кровь в голове и в траве стрекочут кузнечики.