Юрий Мушкетик: Вернись в дом свой

— А ты что, ни на что не реагируешь? — пристально посмотрел на бывшего товарища Крымчак. — Выработал какую-то свою философию спокойствия?

И невольно впился взглядом в Огиенко, отметил густую сеточку морщин возле глаз и на худых, запавших щеках две резкие черты, которые уже никогда не разгладятся, а только будут углубляться и углубляться, и пергаментную желтизну губ, и нездоровую пепельность лица, лобастого, а книзу узкого, еще и бородка клинышком. Отметил с болезненным интересом, немного сочувствуя, а немного и радуясь, что на его лице жизнь таких меток еще не оставила, но тут же погасил радость, устыдившись.

Огиенко не заметил этого взгляда. Его в то мгновение охватил протест против извечной несправедливости, когда до срока уходят вот такие люди, не успев насладиться жизнью и работой.

— Я, может, реагирую еще сильнее, — сказал он, еще весь во власти своего чувства. — Но я могу и матюком отреагировать. А он… безоглядно всем верил. Сверх всякой меры потакал. И допускал к своему сердцу. Ты помнишь, как он смеялся! — Заметив, что говорит о живом человеке в прошедшем времени, смешался — самому стало страшно, спохватился: — Ну, не думал о себе. Потому и крутило, и вертело, и било о камни. И, может, один из таких ударов и разрушил что-то… А что ты думаешь? — спросил так, будто Крымчак собирался возразить.

Но Крымчак не отозвался, не хотел поддерживать этот разговор, а возможно, память выхватила из пожухлого вороха одно из воспоминаний.

— Он руководил моей дипломной. И дипломной Ирши. Бывало, придут какие-нибудь чины, но он сначала примет нас. Нам это нравилось, больше того — льстило. А чины сердились. Он… это нарочно?

— Нет. Это означало: все для будущего.

В этот момент по дороге метрах в двадцати от них проехала синяя «Волга» и остановилась возле деревянных ступеней, ведущих к дому. Из машины вышел высокий, слегка сутулый человек лет за шестьдесят, в темном костюме и желтоватой шляпе, с большим букетом пламенных георгинов. Он минуту постоял, поправил один из цветов в букете и медленно двинулся по ступеням вверх. Так медленно и трудно, что, казалось, нес на плечах жернова. Глаза его были опущены, словно он всматривался в ступени, боясь споткнуться. В его осанке была и торжественность и одновременно какая-то неуверенность. Трудно было определить, видел ли он их обоих, то ли он делал вид, что не видел, или не видел в самом деле, уже переживая предстоящую встречу и разговор, преодолевал ступеньку за ступенькой, а почему-то казалось, что стоит на месте. Шел вверх, и было видно, что путь этот для него труден.

Крымчак, пристально вглядевшись в человека с букетом, удивленно прошептал:

— Федор, оглянись, только незаметно.

Огиенко оглянулся, не таясь.

— Ну и что? — пожал плечами. — Майдан. Идет, чтобы отпустил грехи. Впрочем, он не будет каяться. И грех его… совсем иного рода. Если вообще это грех… Посидит, поговорят. Оставит цветы. И снимет камень с души. — В глазах Огиенко засветилось что-то удалое и грустно-ироническое. — Мне один мудрый человек сказал: «Совесть, она тоже под старость мучается бессонницей». — Он вздохнул. — Василий Васильевич не захочет даже в такой час никого огорчать. И, поверь, это вовсе не либерализм, не бесхарактерность. Это… черт знает что. Потому что в беспринципности его никто не мог упрекнуть. Сам знаешь: и наивный и вспыльчивый — всех хотел в свою веру обратить, как начнет жать, как навалится… Кто знает… — он сморщил лоб, подбирая слова, — на чем больше держится все — на доброте или на твердости.

— М-да-а, — протянул Крымчак. — Это верно: всех хотел обратить в свою веру.

— А нужно это было? — быстро перебил Огиенко.

— Не знаю. Особенно хорошо он смеялся. Ну просто как ребенок. — И вдруг оглянулся: — Что мы тут торчим? Поехали ко мне… — И спохватился: — Я и забыл, ты же еще к Василию Васильевичу.

— Я подожду немного. После Майдана.

— Ну, тогда пойдем в павильончик. — Огиенко показал рукой в сторону пруда. — Посидим под грибком. Может, есть свежее пиво. — И поднял с земли черный чемоданчик.

— Что это? — спросил Крымчак.

— Магнитофон. Хотел записать голос Василия Васильевича. И передумал. Какой-то страх на меня напал. Представил себе… когда-нибудь включу… заговорят. Не стоило, правда?

Когда шли к павильончику, на дороге появился еще один человек с цветами. Шагал будто бы смело, но как-то странно передергивал плечами и украдкой поглядывал по сторонам, приостанавливался, и сама походка обнаруживала его волнение.