Виктор Степанов - Серп Земли. Баллада о вечном древе

Алексей Максимович вернулся в комнату, прикрыл за собой балконную дверь и сел за стол в той размагниченности, которая уже не обещала новых строк. Теперь не уснуть, и долго.

Отложив так и не начатый лист, он потянулся к стопке писем, полученных вечером, но еще не прочитанных. Под письмами лежала распечатанная бандероль из серой ломкой бумаги. Книг из России присылали много, и он радовался им, стараясь читать сразу, не откладывая в долгий ящик. Вот и опять, судя по тощим страничкам, кто-то из начинающих ждет одобрения.

Алексей Максимович взял из стопки брошюрок ту, что лежала сверху, рассеянно взглянул на обложку и не поверил глазам.

«К. Циолковский» — было означено на такой же, цвета оберточной бумаги, серо-желтой обложке. «Монизм вселенной — (Конспект — март 1925 г.). Калуга, 1925 г.»

Слипшаяся с листами, тонкая обложка отделилась не сразу. Но, отвернув ее, он прочитал крупно начертанную карандашом дарственную надпись:

«Дорогому писателю и мыслителю М. Горькому от автора. 1928 г. 24 октября».

Еще несколько таких же, тоненьких с виду брошюрок-близнецов: «Образование солнечных систем и споры о причине космоса», «Отклики литературные», «Ум и страсти», «Исследование мировых пространств реактивными приборами», «Будущее Земли и человечества», «Ракета в космическое пространство…» Целая библиотечка! Неужели это все он?

Алексей Максимович взял остро отточенный красный карандаш и открыл первую, выбранную наугад книжечку. Голубой неугасимый Сириус, казалось, смягчил свое сияние.

Спустя почти пятьдесят лет в московской квартире Горького, где, кажется, еще слышны его шаги и сдержанное покашливание, я перелистываю тоненькие книжечки, которые, как письма, посылал великому писателю великий ученый. Значит, Алексей Максимович дорожил ими, привез их с собой из Сорренто… Словно хрупкие пергаменты, адресованные в грядущее, перевертываю я страничку за страничкой, пока утомленные беглым чтением глаза не зацепятся за красные черточки на полях. Пометки Горького. Да, следы его красного карандаша. И с этого момента становится нестерпимой, необъяснимо захватывающей попытка прикоснуться к его мысли, проследить ее карандашный след.

Теперь уже не спеша возвращаюсь я к обложке, на которой старомодным шрифтом оттиснуто: «К. Циолковский. Образование солнечных систем (извлечение из большой рукописи 1924—1925 годов. Ноябрь 1925 года) и споры о причине космоса». Вот с этих строк начинал ее читать и Горький:

«С десяток лет тому назад я написал статью об образовании солнечной системы с точки зрения Лапласа, но встретил затруднения. С этих пор мною завладела мысль выяснить этот вопрос. Но только два года тому назад у меня назрело решение серьезно присесть за это дело. Мне казалось, что я скоро с ним покончу, но конец не приходил, и я все более погружался в противоречия. Все утра, все свои силы я посвящал солнечной системе. Исписаны тонны бумаги. Много раз переходил я от отчаяния к надежде. Многократно проверял все сначала, работал до полного одурения, до невменяемого состояния, много раз бросал, опять принимался и только в конце 25-го года пришел к определенным, хотя и приблизительным, выводам…»

Прозорливость его выводов многие годы спустя восхитит ученых. А тогда… В те времена, когда в небо едва-едва начинали забираться робкие аэропланы, разве не казалась фантастической даже самая мысль о полете за атмосферу? Но этот калужский чудак, упорно искавший «причину космоса», словно вожжи орбиты наматывал на руку, и, подобно бубенцам, под дугой Млечного Пути позванивали, откликались ему планеты.

По вехам простых, как затеи, формул он забирался и такие миллиардолетние дали прошлого, до которых и сегодня не у всех достает воображение. Ученые внесут поправки в космогонию Циолковского, не переставая восхищаться его провидением… прошлого.

Но не прошлое само по себе, если даже речь шла о солнечной системе. Что поделать — как бы велика ни была продолжительность жизни звезд, рано или поздно каждую из них ждет естественный конец — полное исчерпание внутренней энергии. Что же тогда будет с разумом? Где в этой мрачной, навсегда потухшей вселенной он найдет себе приют? Не будет ли тепловая смерть вселенной означать одновременно уничтожение всякой жизни, начало нескончаемой смерти всего сущего?

Быть может, на этот вопрос искал Горький ответ у Циолковского. В самом деле — где же выход из тупика? Этот «выход» Горький отчеркивает красным карандашом.