Виктор Степанов - Серп Земли. Баллада о вечном древе

Алексей никогда в жизни не видел поющих цветных фонтанов и, замерев рядом с Добриной в завороженной, молчаливо окружившей площадку толпе, подумал о том, что живые, сверкающие цветным хрусталем струи похожи даже не на растения, а на инопланетные существа, которые опустились на своем корабле посреди ночного парка и пытаются войти в контакт с людьми. Ну конечно же это их ритуальный танец, фантастическое сочетание струй, красок, звуков, повествующее об их истории: вот красный цвет, наверное, кровь, а синий — печаль, и снова радостный бирюзовый, перемешанный с золотом, и опять — раздоры, война…

Алексей тихо сказал об этом Добрине, она кивнула, довольная сравнением, и, не сводя с фонтанов мечтательных глаз, проговорила:

— А я сейчас думала чуть-чуть по-другому. Они, знаешь, на кого похожи? На самодив, ночных фей. Днем они исчезают. — И повернулась к Алексею, восторженная, озаренная переменчивым светом фонтанов, сама похожая на волшебную самодиву. — У Христо Ботева есть стихи… — продолжала она задумчиво, — не могу их точно перевести. Он посвятил их погибшему другу, командиру повстанцев, Хаджи Димитру. Как же это там?.. — И опять начала всматриваться в фонтаны, словно прося у них подсказки. — Там о юнаке, который лежит и стонет в крови горючей. «Обломок сабли отбросил вправо, отбросил влево мушкет свой грубый. В очах клубится туман кровавый, мир проклинают сухие губы… Настанет вечер — при лунном свете усеют звезды весь свод небесный; в дубравах темных повеет ветер — гремят Балканы гайдуцкой песней! И самодивы в одеждах белых, светлы, прекрасны, встают из мрака, по мягким травам подходят смело, садятся с песней вокруг юнака. Травою раны одна врачует, водой студеной кропит другая, а третья — в губы его целует с улыбкой милой — сестра родная… Но ночь уходит… И на Балканах лежит отважный, кровь льет потоком, — волк наклонился и лижет раны, а солнце с неба палит жестоко…»

Алексей обернулся, ощутив на плече чью-то тяжелую руку.

Сзади, неслышно подойдя, стояли Митко и Ангел.

— Алеша, тебя разыскивает Лавров, — не снимая с плеча руки, тревожно сказал Митко.

Пронзительно ясный, медный запев радостной дрожью отдался в груди, заставил встрепенуться шеренги и, набрав всю призывную свою силу, на самой высокой ноте метнулся ввысь; Алексей заметил, как напряженно вздулась и запульсировала синяя жилка на виске у трубача. Припав губами к блестящему ободку, запрокинув голову, он словно впитывал сияющей своей трубой неслышимую другими, льющуюся сверху мелодию и тут же, перебрав пальцами, превращал ее в песнь ликования, восторга победы, слитую с печальным ропотом о невозвратимых утратах, с желанием во что бы то ни стало выжить, подняться, шагнуть навстречу штыкам и пулям и снова отдать жизнь.

Трубач играл «Зорю», ему внимала, ему откликалась вся застава, пронизанная торжественным светом этой мелодии, и, взглянув на замершего напротив в группе офицеров лейтенанта Лаврова в новенькой парадной форме, встретясь со счастливыми его глазами, Алексей понял, что лейтенант переживает сейчас то же самое. Да-да, товарищ лейтенант, вот и наступило то, ради чего они и прибыли в Болгарию и что официально называлось дружественной поездкой советских пограничников на заставу братской страны. Готовились к стеснительным рукопожатиям, официальным речам, церемониалам, а еще утром, едва перешагнули полосатую калитку контрольно-пропускного пункта, поняли — ни в каких они не в гостях. Прямо от КПП точно к такому же, как на родной заставе, побеленному, домашнего вида домику вела затейливо выложенная щебенкой точно такая же, в кирпичных зубчиках по краям, дорожка. Дворик заставы с привычными турником, брусьями, конем, шведской стенкой — немудреными спортивными атрибутами — был чисто подметен, каждую травинку, казалось, расчесали гребнем, каждый листок молодых тополей до зеленого блеска протерли тряпочкой. Не их ли собственный заставский старшина успел обернуться здесь с дневальными до их приезда?

Но дух родной заставы трогательнее всего прочувствовали они с Лавровым в столовой, с посещения которой, собственно, и началось их знакомство с пограничниками. Когда, проголодавшись с дороги, они довольно быстро управились и с борщом, и пловом, специально приготовленным для гостей, в раздаточное окошечко кухни высунулся белоснежный колпак повара, спросившего, как обычно спрашивал и их повар Лепехин, не надобно ли добавки. Через минуту на столе снова вкусно задымилась рассыпчато-искристая, прозрачная от жира, в розоватых ломтиках баранины, гора риса. И пока они насыщались, командир заставы старший лейтенант Стоян Тодоров, глядевший на них добрее родного брата, все время держал в поле зрения и раздаточное окошечко, дабы по первому сигналу были немедленно принесены двойные компоты. Однако беспокойство командира было излишним: из-под белоснежного колпака за их столом бдительно наблюдали черные, блестящие, прокаленные от непрерывного стояния над плитой глаза повара. Они тут же с ним познакомились: Ганчо Кирев — пограничник второго года службы, классный специалист кухонных дел. Да и все они, эти ребята — Эмил Танев, Мирко Русев, Тодор Пашев, Делчо Кискинов — все, с кем успели познакомиться, удивительно напоминали товарищей по службе, оставленных за тысячи верст. Но может быть, это ощущение удивительной похожести создавалось другим, совсем другим?..